— Секретарь, молодой человек в кафтане, украшенном княжеским вензелем, выскользнул из потайной дверцы и почтительно протянул князю книгу с золотым обрезом, после чего исчез так незаметно, словно его и не было.
По всему было видно, что князь Дмитрий неоднократно читал книгу Пуфендорфа. Он легко нашел отмеченное на полях место и прочел с неким тайным волнением:
— «Счастлив народ, не зависящий от прихотей своего государя, и еще счастливее государь, счастье и слава которого в добрых делах!»
— Так то о нашем государе Петре Алексеевиче прямо написано! Вся его жизнь проходит в добрых делах, и боле всего он печется о счастье и славе своих подданных. Виват нашему обожаемому монарху! — И старый гетман вскочил с неожиданной для его лет проворностью.
«Кабы я ведал, где ты ныне обедал, знал бы я, зачем ты нам побасенки сказываешь, Иван Степанович», — подумал про себя князь Дмитрий, чокаясь с Мазепой. Сколько уже доносов на Мазепу проходило через его руки в царскую ставку, но ни одному из них ни Петр, ни канцлер Головкин не давали веры. Доносчиков же выдавали с головой на гетманский правеж, и здесь Мазепа не знал пощады. Сам же не уставал твердить о своей преданности Петру. И все же, не умом даже, а каким-то потаенным чувством, князь Дмитрий упрямо не доверял ни гетману, ни его ближней казацкой старшине. И по-прежнему давал ход всем бумагам против Мазепы, хотя и знал, что вызывает тем большое неудовольствие у самого царя Петра Алексеевича.
«Я тебе рад, да боюсь, что ты вороват», — вспомнил Голицын старинную поговорку и, чокаясь за государево здравие с вельможным гетманом, еще раз заглянул ему прямо в глаза. Но глаза у Мазепы старчески слезились, и в глазах тех стоял туман.
Князь Дмитрий перевел затем взгляд на ректора Киево-Могилянской академии Феофана Прокоповича. Этот киевлянин, хотя и четырежды менял имя и трижды — религию, в трудный час не изменит, потому как вынес из всех своих заграничных странствий твердую веру в единство славянского дела, в единство судеб славянских народов. А людям, имеющим столь твердую веру, князь Дмитрий, как разумный политик, привык доверять больше, чем иным казацким старшинам, только и мечтающим о привилегиях польского панства.
Князь приказал лакею распечатать бутылку ренского. Некоторое время молча сидели у камина, наблюдая за причудливыми изгибами пламени. Потом беседа возобновилась.
Речь зашла о единстве славянского мира, и завел ту беседу Феофан Прокопович.
— Славяне славянам рознь! — неожиданно вырвалось у Мазепы, но тут гетман спохватился и вернул своему лицу прежнее покойное выражение.
— Правду молвишь, ясновельможный пан гетман, славяне славянам рознь! — не без иронии заметил князь Голицын. — Коль верить иным историкам, мы, руссы, ведомы в истории европейской еще со времен царя Митридата под именем готов, в то время как вы, поляки, ведете свой род от пылких сарматов.
— Прошу князя извинить меня, но я тоже не поляк, а исконный русич! — горячо перебил Голицына гетман. — И ежели я был в молодые годы покоевым у короля Яна Казимира, то сие не значит, что я польский шляхтич. Вам ведомо, что сын самого Богдана Хмельницкого тоже служил когда-то у польского короля, но оттого не переменил ни рода, ни отчизны!
«И все же ты охотно подписывал бы свои универсалы как Ян, а не как Иван Мазепа, — подумал князь Дмитрий, с усмешкой взирая на разгорячившегося гетмана, — и мнится мне, что и Гриць-запорожец и Кочубей с Искрой говорили чистую правду, виня тебя в прямых сношениях с неприятелем. Но что решат царь и Головкин, допрашивающие сейчас их в Смоленске? Того не ведаю…»
И здесь, словно уловив мысли Голицына, Мазепа тихонько рассмеялся, как бы над самим собой:
— Впрочем, что я тут вам глаголю, Панове, точно оправдываюсь в чем… Ведь сам великий государь доверяет мне! — И Мазепа гордо поправил ленту ордена Андрея Первозванного.
В это время послышался шум подъезжающей кареты, затем быстрые и по-военному решительные шаги раздались на лестнице, ведущей на второй этаж, двери гостиной распахнулись, и на пороге вырос генерал-майор и бессменный полковник Семеновского полка Михайло Голицын, младший брат князя Дмитрия. Отвесив легкий общий поклон гетману и Прокоповичу, он обернулся к брату и здесь внезапно смутился, словно спохватившись, перекрестился на висящие в углу образа и затем лишь подошел к старшему брату и почтительно поцеловал ему руку. Князь Дмитрий в свой черед по-отечески поцеловал брата в лоб и тогда лишь осведомился, откуда он и как доехал. Этой верностью дедовским обычаям князь Дмитрий как бы подчеркивал постоянство старинного рода Гедиминовичей, которого нет и не может быть у таких безродных людишек, как мелкопоместный шляхтич Мазепа, который толком и не ведает даже, к какой нации он принадлежит.
Князь Михайло прибыл в Киев прямо из действующей армии. И Прокопович, и по-старчески любопытный Мазепа тотчас засыпали его вопросами: где король шведский, где государь, где Меншиков, Шереметев, скоро ли начнется, летняя кампания?
И снова вмешался князь Дмитрий, спросил по старинному обычаю:
— Ты, брат, чаю, голоден с дороги, да и умыться надобно!
Мазепа понял, что ответов на свои вопросы в этом доме он не дождется, так как то был единственный дом на Украине, где никто ему не подчинялся. Он с неспешной важностью встал и стал откланиваться. Князь Дмитрий с подчеркнутой вежливостью проводил старого гетмана до порога своего дома. На улице стоял густой туман, было холодно и слякотно.
— Как хочешь, Дмитрий Михайлович, но я тебе казаков из своего регимента не дам… — зябко поежился Мазепа, закутываясь в медвежью шубу.
— А ведь швед, пан гетман, приучен воевать в любую погоду! — весело оскалил белые зубы князь Михайло, тоже выскочивший провожать гостей.
— Что ж, не дадите казаков на работы, возьму монахов из лавры! — сухо пожал плечами Голицын. — А государю и Головкину отпишу, что пан гетман строит свои фортеции в Батурине и Белой Церкви, а в Киевскую Печору казаков не шлет!
— Все бы тебе письма писать, княже! — раздраженно произнес гетман, и князь Михайло поразился нескрываемой ненависти, мелькнувшей во взгляде, брошенном Мазепой на старшего брата.
Впрочем, гетман быстро спохватился и вернул притворную улыбку на лицо:
— Какой же, однако, ты порох, князь Дмитрий! Сдаюсь, сдаюсь! Бери две тысячи казаков на работы из Белой Церкви! — И, словно вспомнив что-то, между прочим добавил: — Совсем запамятовал, княже! Шпигунчика твоего, запорожца Гриця, его царское величество и господин канцлер выдали вше на полный правеж, с головою. Такая же участь ждет и двух других недоброжелателей моих, Искру и Кочубея!
Дверца кареты с изображенным на ней гербом Мазепы — крестом и луною — захлопнулась, и карета как бы растворилась в сыром тумане.
— Сладок для человека хлеб, обретенный неправдою, но после рот его наполнится древесою! — многозначительно пробасил Прокопович и тоже откланялся.
— Вот что я тебе скажу, Миша! — сказал Дмитрий, когда братья остались одни. — Куется на гетманщине злая измена, и главные кузнецы тут — новые паны украинской породы и их главный предводитель пан гетман, которого ты только что лицезрел! Не случайно в гербе Мазепы стоит луна — переменчивое ночное светило, которое может обернуться и полумесяцем! — И князь Дмитрий поведал брату о всех своих сомнениях и тревогах.
— На последнем военном совете о повороте короля свейского на Украину и речи не шло! — задумчиво сказал Михайло. — Но, как знать, позовет гетман Каролуса на Украину, то король по своей врожденной легкости может и такой оборот учинить?! — И вдруг рассмеялся с молодой беспечностью: — Впрочем, еще пустое: не может же королевский поход перемениться из-за любовных шашней пана гетмана с Матреной Кочубей?
— А вот это ты зря, Миша, вспомни, сколько лет греки с троянцами из-за Елены Прекрасной воевали!
— Но Матрена-то не Елена Прекрасная?! — не мог унять смех младший Голицын.
— Может, и не Елена, но девка гарная, сам видел! — позволил себе улыбку и князь Дмитрий. И заключил уже, серьезно: — Да не в девке дело, конечно. Просто пан гетман на старости лет хочет сравняться с самой знатной польской шляхтой, и о том же мечтает и казацкая старшина. А наш государь, Миша, как ни жаль, но Мазепе верит!
