— Получил то, что выслужил, — улыбнулся Пётр. — И ты верною и умною службой сии чины выслужил. Я понапрасну ничего не даю — токмо за службы. А ты, Фёдор Алексеич, в советах да разумности натуральный генерал-адмирал. Таковым был и Франц Лефорт, да будет пухом земля ему, и в тех же чинах пребывал. А тож в морских сражениях не бывал да и на сухопутье не соответствовал. А что толку в чинах, коли таланту нет? Вон де Круи в маршалах числился, а наклал в штаны в первом же сражении. Он свою славу языком да гонором заработал. Таковая слава, по мне, хуже любой хулы. Ты — муж совета высокого полёту, а таковые достойны и высокого чина.

Но Головин понурился и всё ещё не отходил. Видя это, Пётр молвил как бы в утешение:

   — Вот управимся со шведом, почнём государственные власти в порядок приводить, на манер европейский. Тебе быть канцлером по всем статьям, а Шафирке твоему — подканцлером. По уму и честь.

Сидевший рядом с Головиным Пётр Павлович Шафиров зарделся. Шутка ли — стать вице-канцлером огромного государства ему, никак не причастному к родовой знати, человеку без роду-племени, наконец выкресту.

Царь, по-видимому, угадал его мысли, потому что произнёс:

   — Не робей, воробей. По полёту — сокол, вот и дадим тебе титул соответственный. Я штаны не сымаю, не гляжу, что у кого в них мотается. А ряжу поделом: по делам. У меня дураки не в чести, нет и не будет им ходу. Эх, сколь много придётся выполоть всякой сорной травы, а полоть надобно, — с сокрушением закончил он.

   — Ох, государь, опасное это дело: глядишь, и в службе великий прокол.

   — Ну и что: сорную траву с поля вон! — отозвался Пётр. — Нам ли горевать? Вот новая поросль подымается, побывали в заграницах, всего нагляделись, ума-разума поднабрались. Стало быть, служба не поредеет. Опять же дельных иноземцев призовём, а которые дурные — те отсеются. Эвон сколь много их убралось, потому как не соответствовали. И так далее будет.

   — Ия, всемилостивейший государь, не буду соответствовать, — неожиданно выпалил Шафиров. — А ещё того боюсь, что пальцем станут тыкать. Обрезанный-де, а столь высоко забрался. Истинный воробей, а соколом назвался.

   — Не своей волею назвался, — оборвал его Пётр, — а вышней. Ты бойся суда праведного, а что языки мелют, то пустое.

   — От злых языков обороны нету, — объявил Шафиров.

   — Эк боязлив, — усмехнулся Пётр, — это в тебе жидовин возговорил. А ты его изгоняй: бывал со мною в переделках, бока оббил. Тебе ль языков опасаться?

   — Не защищён, великий государь, — уныло отвечал Шафиров, — клеймо на мне от рождения ставлено. Чуть что — тычут.

   — На всех на нас Божье клеймо, ибо все мы человеки, — ворчливо заметил Пётр. — Иной возгордится своим родом, стыд прикроет, а за душою ничего нет окромя имени. Не бойсь, Фёдор тебя прикроет, а то и я сам.

С тем и уехал. Туда, где Меншиков заложил новое корабельное строение. Облюбовал он удобное место на реке Свири невдалеке от её впадения в Онежское озеро. Леса там дремучие, дерева в два обхвата, чисто корабельные. Да и шведы не досягнут. Меншиков первые две лодьи изладил, теперь дело за плотниками. Назвал место Лодейное Поле.

Новый призыв — новые утеснения. Места пустынные, надобно их обживать, народ сгонять. Хоть и двужилен мужик, но нет у него мочи жить без крыши над головой, без еды и питья, без обороны от гнуса, от дождей и ветров. Хоть и насиженные места недобры, а всё ж свои, привычные. А тут леса да болота, глушь непроглядная, шальное зверье.

А царские слуги немилосердны: срывают с насиженных мест силою и гонят пешим ходом в глухомань. И нет ни жалости, ни обороны. Голод и холод смертною косой косят людей без счета. А царю хоть бы хны. Ему не до мук мужицких, лишь бы флот устроить, лишь бы новые крепости на море завесть. Да там, куда нога православная не ступала.

Ну что за Питербурх, да ещё Санкт: вода да болота, гиблое место. А царь знай своё твердит: Парадиз, то бишь рай. Удумал основать новую столицу на берегах Невы. Блажь, да и только. Не выживают здесь русские люди. Да и чухны тоже норовят сбежать, хоть и ко всему привычны.

А казна пуста: всё, что выколотили из крестьян и посадских сборщики податей да воинские команды, всё пожрала ненасытная война. Царь щедр: Августу отвалил 200 тысяч ефимков, посбирали с бору по сосенке, а уж теперь взять нечего.

Клянут царя-антихриста по тихим углам, где нет приказных ушей. Да всё равно дознаются. Урезают языки, вырывают ноздри, вздёргивают на дыбу, гонят на каторгу. А всё едино — клянут царя с его новинами.

Да и сам царь не в неге и холе. Ни дня покоя не знает, день и ночь в дороге, строит, измеряет, чертит, идёт на приступ впереди войска под пулями и ядрами, либо сам мечет бомбы и наводит пушку. На верфях Воронежа, Соломбалы да и теперь Лодейного Поля он первых работник, в его руках топор, долото, резец и шпага ладят своё дело. Шутка ли: вознамерился перетряхнуть дремотную Русь, вывести её на простор, мирской и иной, поставить в ряд славных держав. Просветить!

Всё внове, всё в диковину. Коли сам царь первый работник и воин и себя не щадит, то что уж говорить о мирянах?! Суров, жесток — да. Справедлив в главном. Всё — для государства, во имя его интереса. При нём Русь раздвинула свои границы, вернула то, что некогда утратила. Заставила с ней считаться.

Четыре года нарывала Нарва. Тот позор, который под её стенами претерпело российское войско. Ославили тогда Россию и Петра на весь христианский мир. Да и турок поднял голову и оживился: а не потребовать ли у русских назад Азов, Таганрог, Каменный Затон, где они силою утвердились? Так ли велика их сила? Стоит ли с нею считаться?

Пока этот бесшабашный мальчишка Карл увяз в схватках с Августом, не воспользоваться ли этим временем да не взять Нарву, а заодно и другую основательную крепость Дерпт, русский Юрьев? На этот раз под царёвым доглядом.

Шведа били, на суше и на воде. Но две эти крепости были как кость в горле, и Пётр написал Шереметеву: «...извольте как возможно скоро идти со всею пехотою... под Дерпт и осаду с Божией помощию зачать».

Шереметев, однако, не торопился. Царь гневался, он не терпел проволочек: «Немедленно извольте осаждать Дерпт, и зачем мешкаете, не знаю. Ещё повторяя, пишу: не извольте медлить».

В конце концов не выдержал: сорвался и понёсся под Дерпт. К тому времени и Шереметев с войском подошёл и разбил лагерь под его стенами.

   — Разведал ты, где они слабше? — приступал он к Шереметеву.

   — Сказывают инженеры, что северная сторона слабей. Но там болота, государь, не подступишься.

   — Полно врать-то. Я сам разведаю, каково с той стороны. А тут что топчешься? Сколь бомб занапрасно выметано, а урону крепости нет!

Пётр отправился на рекогносцировку[47]. И план осады был полностью изменён. Нащупали слабое место, где стены было легче сокрушить, и прежде отрытые апроши покинули и стали устраивать новые. Русская артиллерия на время замолкла — Пётр приказал экономить бомбы и ядра.

Шереметеву досталось.

   — Сколь напрасно людей морил без толку! Куда глядел?!

   — Я-то что? — бормотал Борис Петрович себе в оправдание. — Я инженерам доверился, они сведущи.

   — Я без инженерства, а простым глазом углядел, что позиция твоя никудышна. Сколь бомб осталось? Да не ошибись.

   — Две тыщи выметано, стало быть полторы тыщи осталось.

   — Ежели с умом бить, то этих хватит, — успокоился Пётр, — я сюды прибыл, дабы тебя понужать. Нарву на иноземца в фельдмаршальском чине оставил.

   — А кто таков?

   — Георг Бенедикто Огильви зовётся. Его Паткуль нанял у короля Августа за громадное жалованье. Служил он цесарю, служил Августу, аттестаты имеет отменные. Опробовал его и Фёдор Алексеич Головин и весьма одобрил. Сказывают, восемь побед одержал в тяжких баталиях.

   — Ох, государь, кой толк нам от иноземцев этих? — неожиданно выпалил Шереметев. — Один расход. А бежать в полон они первые охотники. Как фон Круи, тож фельдмаршал...