Картины открывались на диво. Леса дремучие, снегом занесённые. И след звериный отпечатался — только читай, коли осмыслишь. Вот птичьи крестики обочь санного пути, а вот тяжёлые медвежьи лапы отпечатались — не спится топтыгину, либо шатун себе места не нашёл. Более всего заячьих и волчьих. Бирюк[9] — здешний хозяин, человека не опасается, лошадь для него — желанная добыча, да и человечиной не побрезгует, коли человек оплошает.

Притомились дорогою, учинили в Тобольске переполох: что за войско негаданное, не в городе ли воевать? Город надёжно ставлен, картинный город, живописный, хоть и деревянный. Деревянный кремль, деревянные церкви, деревянные мостовые. На Софийском взвозе собор, правда, каменный, да и приказные палаты тож. Кое-где на бугре и каменные церкви понатыканы. Подъехали с Иртыша, залюбовались: за много вёрст манят церкви своими главами.

Подъехали к Приказным палатам, а там переполох: что-де за войско? На гульбище выглянул воевода, опасливо всмотрелся, увидел стрельцов, понял, что свои. Так ведь нежданно нагрянули, без оповещения. Подёргал себя за бороду, запахнул медвежью шубу и стал дожидаться начальных людей. Нетерпеливо топал, перебирал ногами, дьяка вопрошал, кого-де бог принёс. А дьяк, вестимо, того не знал.

   — Здоров будь, воевода, — поднялся к нему Головин. И представился: — Пойдём-де в палату, предъявлю тебе грамоты с печатями. — Печати те были красного воску с гербами царскими. — Путь нам далёк лежит, великие государи и сестрица их государыня Софья наказали тебе продовольствовать нас и всем нашим докукам благоприятствовать.

   — Я, что ж, я готов ладить встречь твоей милости, — отвечал воевода, наклонив голову. — Разносолов не держим, а чем богаты, тем и рады. Рыбки разной — солёной, сушёной да и вяленой, медвежатинкой попотчуй — давеча из берлоги добыли. Небось окорок медвежий жалуешь?

   — Как не жаловать, — отвечал Головин. — Да ведь едал не часто.

   — А вот как людишек твоих разместить, — и воевода почесал в затылке, — ума не приложу. Больно много вас.

   — Мы тут в низинке палатки поставим, а начальных наших людей ты уж распорядись на постой принять. Мы у тебя не заживёмся. Китайцы да мунгалы небось уж своих переговорщиков отрядили. Давно торг ведём, однако много несогласий меж нас.

Гостили и впрямь недолго. Разместились за стенами острога. Был он воздвигнут частоколом из толстых заострённых брёвен. Такие крепости-остроги ставились во множестве на севере Руси да в Сибири.

Ещё будучи на Москве, завёл Фёдор Алексеич дружбу с бывалым человеком, сведомым о делах многих, а более всего о Китае, куда возглавил российское посольство аккурат десять лет назад. Служил Милеску Спафарий в Посольском приказе переводчиком и был весьма искушён в книжном деле. Собрал он немалую либерею, то бишь библиотеку, и в этом они тож сошлись. Возвратившись из Китая, составил он записки о своём трёхлетием путешествии и дал их на прочтение Головину.

Многие знания почерпнул для себя Фёдор Алексеич из записок этих да из бесед с занятным собеседником. Многое выписал из них. Вот, к примеру, что писал он об Иртыше, коий привёл людей Головина в Тобольск:

«А лес по Иртышу есть разный, и по займищам, что близ вершины реки, суть горы каменные, и лесные, и безлесные. А после того степь великая и песчаная. А потом следует лес тот, который идёт и по Оби реке и по всему Сибирскому государству до самого до Окиянского моря, который лес преславный есть и превеликий и именуется от земнописателей и по-еллински «Эркинос сили», а по-латински «Эрицниус силва», се есть еркинский лес, и тот лес идёт возле берега Окияна и до Немецкой и Французской земли и далее и чуть ли не по всей земле... однако ж нигде нет такого пространного и великого, как в Сибирском государстве».

Великое знание почерпал Головин из занимательных бесед со Спафарием, а более того из чтения его сочинения. Привязались они друг к другу ещё и будучи оба книжниками и полиглотами, то бишь многоязычниками, ибо Спафарий, отец которого был грек, а отчина — Молдавское княжество, кроме греческого и молдавского владел ещё латынью, притом в совершенстве, как и сам Головин, равно как и итальянским и французским, не чуждался и голландского, на котором более всего говорили в Немецкой слободе, где он обитал.

Он надеялся издать своё сочинение книгою, и его покровитель, глава Посольского приказа Артамон Сергеевич Матвеев, любимец государя Алексея Михайловича, обещал ему исхлопотать государево покровительство, да в том не успел: в 1682 году в мае случился на Москве стрелецкий бунт, и много крови безвинных жертв пролилось тогда, злодеи подняли боярина на копье, хоть был он их благодетелем и прежде, служа стрелецким головою.

Сочинение это называлось так: «Книга, а в ней писано путешествие через Царство Сибирское от города Тобольска и до самого рубежа Государства Китайского...»

Допрежь же своего посольства Спафарий исколесил, почитай, всю Европу и тешил Головина своими рассказами. Он был в Париже при короле-солнце Людовике XIV, в Стокгольме — при Карле XI, отсиживался в Бранденбурге, был доверенным лицом господаря Валахии Григория Гики в Константинополе, и не единожды... Меж них было всего шестнадцать лет разницы, но Спафарий весьма преуспел. И Головин внимал ему с восхищением и даже завистью. К тому же он был сочинителем, и изрядным. За три года из-под его пера вышли книги «Арифмологион», «Хрисмологион», «Избрание и венчание на царство царя Михаила Феодоровича», «Василиологион о Сивиллах», «Мусы, или Семь свободных учений», «Родословная царей российских»... Матвеев поручил ему заниматься строением книг, и Спафарий в том преуспел.

   — Теперь ты, Фёдор, подкован на все четыре копыта, — со смешком напутствовал его Спафарий. — Теперь ты знаешь, чего тебе опасаться, чего избегать, каков должен быть припас, что ожидает тебя на сем тяжком пути. Уроки мои на пользу, ибо я много претерпел, голодал, холодал, вступал в стычки. А чего стоило мне одоление чванства китайцев? Мы тут удумали, что они просты, что мы выше их. Куда там!

И Спафарий напомнил, а лучше сказать, открыл Фёдору Головину поучительный отрывок из книги Себастьяна Бранта «Корабль дураков»:

   — Понравилось?

   — Ещё как!

   — Ну так слушай дальше:

— Понял? Никогда не обольщайся!

Фёдор наклонил голову. Он-то и не думал обольщаться. Его новый знакомец был не только примерно начитан, но и обладал острым и быстрым умом. Уроки его пошли впрок.

И вот он то качается в седле, то дремлет в возке, а впереди немые стылые пространства, неведомые опасности и бесконечное время, которое невесть когда станет переговорным.

Было время подумать о том, что осталось далеко позади. Он отправился в путь по указу великих государей Ивана и Петра Алексеевичей и сестры их великой же государыни-правительницы Софьи Алексеевны. А что в самом деле, великие ли они? В который раз задавался он этим вопросом. По рождению? Может, и так. По уму и зрелости.

Иван-царь был болезнен, едва ли не юрод. Слова цедил с трудом, а часто и невпопад, с трудом же разлеплял глаза под набрякшими веками.

Пётр — мальчик четырнадцати лет от роду. Резвый, неистово любознательный, с некоей пронзительностью. Много обещает, но сбудется ли? Мужское семя царя Алексея недолговечно и болезненно. Вот разве этот — от царицы Натальи Кирилловны? По виду здрав и крепок, ну а нутро?