Иноземцы уже не опасались ездить по улицам в немецком платье. Их становилось всё больше и больше. Были это торговые люди, были ремесленники, врачи, аптекари, лудильщики — словом, мастеровитый народ, нанятый и выписанный по царскому призыву. Ребятня неслась за ними с криками: «Скоблёные рыла — свинья изрыла!» Но скоблёные рыла появились и в приказах, было немало и скоблёных бояр. Новое входило быстро, направляемое железной волей и рукою царя. Но старое худо поддавалось: оно было морем, а новое — речкой, в него впадающей. Речка же была маловодна, её питали ручьи, всего лишь ручьи иноземщины. Русь стояла на своём! Стояла твёрдо, неколебимо, как стояла века.
Оба Шафирова, отец и сын, ходили в Посольский приказ. Там уже начальствовал Фёдор Алексеевич Головин, его воля, его разуменье!
Зачастили иноземные послы и резиденты — разговоры пошли шибче, равно и дела. Стало тесно: прирубили клеть ко двору, потом ещё и ещё, явились четверо новых подьячих при думном дьяке для вершения горных дел, прообраз будущей Берг-коллегии. Царь рассылал сведущих людей во все концы огромного государства ради опробования тамошних богатств, открытия недр в предвидении их сокровищ. И по-детски радовался, когда приходили вести о открытых рудах либо месторождениях каменной соли. Соль была дорога, её постоянно не хватало. А ведь она была на столе и боярина, и смерда. Сказано ведь: без соли и стол кривой. Хлеб без соли не живёт.
Нужно было всё, и всё дозарезу, точно как при долгой спячке: подавай железо и медь, олово и свинец. Особливо серебро: чеканить новые деньги и с профилем царя Петра, и без оного, главное — чтоб в цене равнялись йохимсталеру, то есть по-русски ефимке. Открывались новые заводы, новые мануфактуры. Пётр добивался, чтобы за море вывозили не только хлеб, пеньку, лес, смолу, мёд и прочее сырьё, но и товар вроде сукна либо пороху...
Пока что оба Шафирова были заняты переводом книг, в обилии купленных царём и вельможами за рубежом, тех, в частности, которые трактовали об извлечении металлов из руд. Но отец похварывал. Он был уже в преклонных летах и изрядно поизносился, обтрепался об острые углы тревожной жизни.
— Я всё повидал и всё испытал, пора и угомониться, — говаривал он. — Пора и на покой.
— Да Бог с тобою, батюшка, — осаживал его Пётр. — Ну что ты станешь делать в дому? Служба тебя держит, а без неё ты зачахнешь.
— Так-то оно так, да только мысль моя каменеет, ищу нужное слово, помню, что оно есть, что оно где-то в моей памяти затерялось, а истребовать его на поверхность никак не могу. Иной раз долго маюсь, да всё понапрасну. А куда слазить, кого спросить — не знаю, потому что не знаю как. Порабощён дух мой, порабощено и тело. Стало быть, конец близок.
— Неужто тебе нас не жаль? Как мы без тебя? — урезонивал его Пётр, будучи не в силах отвратить его от таковых мыслей.
— Ну разве ж я могу не думать о неизбежности? — оправдывался отец. — Меня с давних времён посещают мысли о смерти. И о бессмертии души. Тело наше разрушает жизнь, она конечна. Тело превращается в тук, в удобрение для новой жизни. Ну а что происходит с душой? Ты думал об этом?
— Никогда, не до этого, — со смешком отвечал Пётр.
— Ты вот насмешничаешь, а я глубоко убеждён, что душа есть. Есть нечто, что управляет нашими желаниями, нашими мыслями. И если тело истлевает, то душа, высвобождаясь из своей оболочки, воспаряет. Куда? Вот вопрос вопросов, на который мы не знаем ответа. Религия говорит: к Богу, в рай или в ад. Чепуха!
— Услышал бы тебя твой духовник — не поздоровилось бы!
— А я ему всё это излагал однажды, будучи в подпитии. Он — ничего: морщился, но слушал. Он мне всё из Писания, о святом духе излагал. Вот я сейчас возьму книгу и тебе зачитаю.
Павел взял с полки книгу:
— Вот: «Дух святый приводит в действие в нас благие побуждения благодати, им же нам даруемой, и укрепляет нас... Дух же святый покоряет растленное и злое существо наше, не оставляя нас, впрочем, бездейственными зрителями сей брани, но побуждая нас к сопротивлению искушениям и злым наклонностям...» Я же отношу все эти разглагольствования к душе. Мыслители древности — Аристотель, Платон и другие — много размышляли о душе. Они признавали её наличие не только в человеке, но и во всех или почти во всех живых существах. Вот я в своё время выписал из Аристотеля определение души как конечного сгустка энергии в живом. Он насчитал пять степеней души: растительную, ощущающую, стремящуюся, двигающую и мыслящую. Платон сводил их к трём: пожелательную, раздражительную и разумную... Ты улыбаешься? Напрасно.
— Но это же невозможно постичь, батюшка.
— А ведь это краеугольный вопрос жизни! Душа человека не может исчезнуть. Я верю, что она бессмертна, но где её местообитание? Миллиарды миллиардов душ высвободилось за годы земной жизни. Витают ли они вблизи или унеслись в просторы Вселенной?
— Ты спроси патриарха Адриана. Он наверняка знает ответ.
— Шутки твои неуместны, сын мой. А ведь все великие умы мучились этим вопросом. Декарт, например, считал душу независимой от тела. Так же мыслил и Барух Спиноза. Стало быть, она в момент смерти тела удалялась, покидала его. Вот то-то! Может, те таинственные явления, которые занимают нашу мысль и не находят отгадки, навеяны душами близких, которые охраняют нас.
— Полно тебе, отец, — поёжился Пётр. — Ты не находишь, что залетел в дремучие дебри философии и не знаешь, как оттуда выбраться?
— Не нахожу. Ты ведь помнишь афоризм Декарта, бессмертный афоризм: «Когито эрго сум» — «Мыслю — следовательно, существую». Пока я мыслю, я существую как человек. Стоит мне перестать мыслить, как я стану трупом. Кстати, все эти размышления особенно уместны сейчас, когда жизнь потеряла какую-либо цену.
— Смотря чья жизнь. Жизнь безмозглого бунтовщика, посягающего на закон и порядок, на другие жизни, вредна, даже опасна.
— Но у этого бунтовщика есть дети, жена, родители, точно так, как у тебя... Увы, мы прозреваем к концу жизни и начинаем постигать её малые истины. А большие, главные так и остаются непостижимы.
— А где все эти знаменитые философы помещали душу? — Пётр во что бы то ни стало желал отвлечь отца от мрачных мыслей.
— Кто где. Пифагор и Платон считали вместилищем души грудь и сердце, Аристотель — мозг, а Декарт — шишкообразную железу.
— Скорей всего, помещается, таки в мозгу.
— Ты бы с этим разговором подступился к государю. Он великий любитель рассуждать на подобные темы. И наверняка у него есть о душе своё суждение.
— Государю, как я понимаю, сейчас не до высоких материй. Он строит государство, каким он его видит после путешествия в заморские края.
— Естественно, — кивнул головою Пётр. — Всё надобно ломать и по-новому строить. Ведь и розыск по стрелецкому делу ещё не закончен...
— Да ты что? — воскликнул отец.
— Истинно так. Вот минуют Святки, и свезут в Москву оставшихся восемьсот душ на суд и расправу.
— Не довольно ли душегубства? Неужто не насытилась душа великого государя? Неужто не утолил он своё кровожадство?
— Его измучили картины детства. Верно, это было столь кровавое побоище, что мщение неутолимо, — отвечал Пётр. — Это шрам на всей жизни, дергунчик на лице и падучая. Она всё свирепей донимает его. Бедный государь! Как он страдает! А доктора ничего не могут. Руками разводят: нам-де сия болезнь не подвластна.
— А в чужих-то краях, — сочувственно произнёс Павел, — не брались ли?
— Вестимо брались! Всё перепробовали. И на водах были. Один знаменитый сказал как приговорил: нету во науке медицинской таковых средств, которые сии недуги излечивают. Надобно организм щадить, дабы болезнь не углублялась. А как щадить, коли государь любит бражничать, и Лефорт на это его подбивает? И некому его оберечь. Да и есть ли в природе таковой человек, который бы его образумил? Вечно в трудах непомерных, а чуть отойдёт от дел — поклоны бьёт Ивашке Хмельницкому да его наставнику Бахусу.
