— Хуже того, что есть, не будет, — с вызовом молвила Софья. — Али пытать меня станешь, царскую-то дочь? Не посмеешь, несмотря на своё самодержавство. Один отец нас зачал, али ты забыл?
— Ничего я не забыл, — устало произнёс Пётр. Видно, и впрямь её не переломить и ничего от неё не добиться, как сказывал князь-кесарь. — Дело прошлое, признайся — извести меня хотела? На царство сесть?
— Была на царстве, семь лет правила, и ничего от меня, окромя добра, народ не видал.
— Стрельцов закармливала, придворною пехотой их нарекла, бунташный дух взрастила, — укорил Пётр, уже раскаявшись, что взял её к допросу. Язык у неё востёр, как и ум. Хоть припирай — всё едино извернётся.
— Ну ступай, бог с тобою.
— Со мною-то Бог, а с тобою антихрист, — с прежним вызовом произнесла Софья. Казалось, она дразнится, ждёт, чтобы он сорвался, и тогда его скрутит падучая. Пётр это понимал и держал себя в узде.
— Иди-иди. С тобою тоже Бога нет, а диавол укоренился.
— Тьфу! — и Софья выбежала в притвор, где её поджидала стража.
Сестра её Марфа была не столь дерзка, но и вызова не чуралась. Ответ, впрочем, держала, не отрицала, что входила в связь с главарями стрельцов, но ни что их не толкала, наипаче же на бунт.
— А Софью звать на царство?
— Они сами того хотели, памятуя о милостях её, — упрямилась Марфа.
Пётр пожалел, что призывал сестёр к допросу. Они от всего отопрутся, зря только время было потеряно. Допроса же с пристрастием и учинить было нельзя.
И тогда он велел пытать их постельниц, нянек и прочую женскую челядь. От неё нить потянулась бы к стрельчихам, а от тех — к стрельцам.
Они были слабы, все эти женщины, большею частью в летах, и признавались с первого огня. А то и огня не надо было — одним страшением добивались оговора. Впав в великий страх, взводили они и напраслину на тех, с кем якшались.
Взяты были к допросу и духовные отцы стрельцов, стрелецкие попы. Разумеется, сана их прежде лишили и стали именовать распопами. Трое их было. А четвёртый, поп Гундертмаркова полка, с полковником своим от бунтовщиков уклонился и в указное место прибыл.
Остальные же трое всяко упирались. Говорили: увещаньями склоняли-де бунташников, укоряли их, призывали идти в указные места. Однако стрельцы стояли на своём и слушать их увещаний не желали. А что молебны служили за победу над супостатом, а в супостаты определили воеводу Шеина, так не волею своею, а принуждением. Васька Тума погрозился-де прибить и бороды нам подпалить, а то и вовсе оголить. Дабы побоев и срама избежать, мы и служили, а в душе весьма противились.
Пытать их было велено милостиво. Но уж какая там милость может быть, когда тебя огнём жгут и на дыбе распинают! И всё ж было решено отпустить их: довольно того, что лишены сана и обращены таким образом в первобытное состояние.
Допросы с пытками дали, впрочем, немногое против того, что было уже известно. Мелкие подробности дела не решали. Особенно разъярило Петра то, что говорилось против Лефорта. Он воспринимал эти нападки, обличения и унизительства, желание убить Лефорта как направленные против него самого. А Лефорт стал мишенью почти всех, кто был взят на съезжий двор.
Он был отчего-то особенно ненавистен стрельцам. Да и то сказать: как военачальник он был довольно-таки плох и бестолков, отдавал приказ и тотчас его отменял, людей не жалел и слал на верную погибель. Но в лице Лефорта они, стрельцы, осуждали засилье иноземцев, якобы врагов православия и даже христианства. По невежеству своему стрельцы полагали, что все иноземцы — чуждой им веры и даже враги-де Христова имени. И сам царь и великий князь Пётр Алексеевич, постоянно якшаясь с иноземцами в Немецкой слободе и за её пределами, в странах заморских, обасурманился и предал истинную православную веру.
— Они замышляли меня убить, — говорил он Фёдору Головину, пытавшемуся как-то охолодить царя, умерить его гнев, говорившему, что молва о жестокостях повсеместно распространится и положит тень на доброе имя царя. А доброе имя ему как раз сейчас более всего необходимо в предвидении великих преобразований, задуманных им.
— Они хотели меня убить, — упрямо твердил Пётр. — Все эти заговорщики — Цыклер, Соковнины да и сестрица Софья. Щадить их? Нет! Раз и навсегда положу конец всем этим заговорам. И чем свирепей с ними обойдусь, тем будет лучше для мира в государстве.
Уже вовсю шли приготовления к казням. И судя по всему, они должны были затмить все предшествующие расправы. О том прослышал патриарх Московский и всея Руси Адриан. И он бы восстал. Но восстал по-стариковски, будучи немощен и дряхл.
Был он десятым патриархом: по кончине патриарха Иоакима занял патриарший престол в 1690 году. До этого пребывал архимандритом Чудова монастыря, бывшего в Кремле и почитавшегося как бы патриаршим, а затем занял кафедру митрополита Казанского и Свияжского. Там он сочинил для духовников и для паствы многоумное сочинение под заглавием: «О древнем предании святых апостолов и святых отцов, како подобает православным христианам на знамение креста на лице своём руки свои персты слагати, и кия слагати, и како на себе оный изображати».
Ещё сочинил он похвалу бороде яко символу христианского смирения. И по сей причине был он царю Петру великий супротивник и поначалу негодования своего не скрывал, ибо супротивность эту унаследовал от покойного Иоакима. И почитал своим пастырским долгом предостеречь молодого царя от еретических заблуждений и отвратить от пагубы иноземщины.
Но царь явно пренебрёг христианнейшими его предостережениями. Более того: ему передавали, что Пётр обзывает его старым козлом и сильно гневается, когда патриарх мешается в мирские дела.
«Ах ты боже мой, — с отчаянием думал Адриан, — небось не бывало ещё на Руси такового царя-нечестивца. Да вдобавок пренебрегающего смиренными советами убелённого сединами старца. А ведь ему только двадцать шестой годок. Что же станется с ним и с бедной Россией, когда он войдёт в пору и загустеет?»
Видя тщету своих усилий и полагаясь на то, что Петра умудрит сам Господь, Адриан попритих было. Но тут явился повод окоротить дерзкого, призвать его к смирению и милосердию. Ибо заповедал Христос прощать грехи наши.
Готовилось чудовищное пролитие крови людей подневольных, невинных. Не сошёл ли в самом деле на русскую землю в образе царя и великого князя сам антихрист, как утверждают староверы, а вместе с ними и простой народ? Не подменили ли в самом деле иноземцы православного юношу своим, басурманским, хуже того — жидовской породы?
Чему и кому верить? Патриарх был в полном отчаянии. Он обратился к ближнему боярину Фёдору Алексеевичу Головину за советом. Тот был приближен к царю и пользовался его неограниченным доверием. Прошёл слух, будто царь хочет сделать его по иноземному образцу канцлером, то есть второй персоной в государстве.
Увы, благочестивый боярин дудел в ту же дуду, что и царь. Он предостерёг патриарха от необдуманных шагов. Он посоветовал ни в коем случае не мешаться.
— Я, — сказал ему боярин, — пробовал было отговорить царя от столь ужасного кровопролития, но Пётр даже замахнулся на меня. Во гневе государь себя не помнит. Николи такого не бывало, чтобы он на меня руку поднял. Будто зверь лютый зарычал: «Молчи! Убью!» И таково мне стало страшно, что я весь задрожал, — закончил Головин.
Но Адриан всё-таки решился. «Ежели суждено мне потерпеть за человеколюбство, то Господь это зачтёт», — думал он. И взяв с собою из предосторожности и для представительства архимандрита Чудовского монастыря Гервасия, соборных протопопов Агафангела и Иринея, равно и нескольких служек, отправился в Преображенское в двух каретах и при одном возке.
Он вёз с собою икону Богородицы «Умягчение злых сердец», надеясь на то, что царь её чтит и оскорбить Приснодеву своим противлением не посмеет. В пути он разговорился с Гервасием, стал ему жаловаться на царя. Гервасий же молчал и никак не высказывался.
