— Иди, — наконец выдавил он. И она скользнула в постель, обхватила его голову руками и прижалась к нему горячим телом.

О, да, Август быль прав, назвав её великой искусницей в любви. Не он понукал её, а она его понукала. И желание его было столь велико, а напряжение столь сильно, что он, войдя, почти мгновенно извергнулся. И отвалился в изнеможении.

   — Погодим, мой господин. Ты слишком поспешил. Но ничего, я тебя воскрешу. Мой повелитель Август тоже, бывало, мгновенно опадал. Но я — опытная наездница.

И она засмеялась. В темноте лицо её светилось.

   — Как тебя зовут, женщина? — полушёпотом спросил Пётр.

   — Графиня Виола фон Кнабе.

Пётр приподнялся.

   — Так ты графиня? Я хотел бы увезти тебя с собой. — Он произнёс это не раздумывая. Она бы оставалась при нём и, как знать, может, стала бы его постоянной подругой. Женой? Нет, эта мысль не приходила ему в голову. Утехою? Аннушка поблекла в его сознании.

— Неможно, мой господин, — произнесла она и прижалась к нему губами. Они были горячи, но в следующий момент её змеиный язычок словно бы заполнил его всего, затуманил сознание. И он снова почувствовал желание. — Неможно, — повторила она, опалив его своим дыханием, — мой повелитель Август не позволит. Он говорит, что я ему нужна как образец женщины. Для сравнения. Он считает, что пока я вне сравнения. А уж он-то знает толк в женщинах, — с некоторой гордостью произнесла она.

У него были считанные мгновения для того, чтобы подумать, как они, эти европейские женщины, свободны в своих чувствах, в своих проявлениях. Как раскрепостил их здешний воздух, здешняя земля. Но ведь религиозные уставы так же строги здесь, как и на Руси. Однако сознание совсем иное...

Тем временем и руки, и губы её пребывали в непрестанном сладостном движении. Она обследовала губами и руками все уголки его протяжённого тела, и он безвольно отдался этим ласкам. Да и можно ли было им противостоять? А потом губы её, почувствовав прежнюю упругость, влажным сладостным объятием поглотили его, а язык пребывал в движении, вызывая дрожь во всём теле.

Но она не давала ему излиться, выжидая, совершенно точно угадывая, когда надо приостановиться.

Пётр уже не владел собой. Он был всецело в её власти, он безвольно отдавался ей, а вовсе не она ему. И когда он окончательно изнемог и не было сил даже повернуться, а истома, сковавшая всё его естество, смежала глаза, она вдруг выскочила и зашлёпала босыми ногами по полу. Дверь скрипнула, и она исчезла, словно это было некое видение. А он мгновенно уснул.

Пётр проснулся довольно поздно. На устах его было имя Виолы. Где-то она сама? Он встряхнулся, отгоняя видение, и кликнул денщиков. Но вместо них явился Пётр Шафиров, переводчик.

   — Ну чего тебе? — недовольно спросил Пётр. Всё его естество ещё пребывало во власти женщины, графини Виолы. «Вот ведь Бог дал такое плотское вьющееся имя, она и в самом деле обвилась вокруг меня, — думал он. — Чистый вьюнок!»

   — Ваше царское величество, — начал он, растягивая слова, — его королевское величество ожидает вас для трактования политичного.

   — Скажи там: скоро буду. Мол, ещё в постели.

«Да, проспал долгонько, — размышлял он, одеваясь. — Немудрено: эк она меня возила, вовсе голову потерял. Спрошу Августа, не отпустит ли он её».

Август встретил его обворожительной улыбкой. Он был прост в обхождении, но вместе с тем обладал той непринуждённостью и свободой, которые пленяют всех от мала до велика.

   — Доволен ли ты, брат Пётр, нынешней ночью?

   — О, премного доволен, — отвечал Пётр.

   — А ведь ты был вовсе не с той женщиной, которую сам выбрал, — продолжал Август с лукавой улыбкой.

   — Нет? Ну да бог с ней, эта уж больно хороша. Не отпустишь ли ты её, брат Август?

   — Так ведь она жена моего церемониймейстера. Он, правда, довольно немощен, но исправляет свои обязанности достойно. У неё к тому же трое детей мал мала меньше.

   — Фу ты! — невольно вырвалось у Петра. — Эдакая незадача, и что муж ейный?

   — Рогат, но носит свои рога с достоинством светского человека, графа и придворного, — отвечал Август со смехом. — Впрочем, тебя ждёт вполне достойная перемена, то есть твоя избранница.

   — Да не надо мне перемены — подавай графиню! — отмахнулся Пётр.

   — Сожалею, но она нынче занята, — уклонился Август. — Но ты останешься доволен своим выбором.

   — Ладно. О чём станем говорить?

   — Об общей политике. Надеюсь, мы с тобой не для того встретились, чтобы посвящать всё время удовольствиям.

   — Истинно так, не для того. Делу время, а потехе час — как говорят у нас на Руси.

   — И у нас сходно.

   — Я вижу главную важность в союзе противу турок.

   — Тут мы с тобой всецело сходимся: турок да татарин наш вековечный враг. Покойный король Ян заповедал нам не складывать оружия. Для того я переменил веру.

   — Да ну?! — удивился Пётр.

   — Истинно так. Был я лютеранин, а стал католик. Престол Польши обязывает.

   — Да ведь вера одна и та же — христианская, — озадаченно произнёс Пётр. — Впрочем, я давно размышляю о религии и о Боге. Запутали нас церковники, брат Август. По их выходит менять веру — смертный грех, а по мне — Бог един, и все мы его дети. И скажи мне на милость, переменилось ли нечто в тебе самом?

   — Ничего во мне не переменилось, — со смехом отвечал Август. — Каков я был, таков и остался.

   — А как же — вера отцов?..

   — Сам же ты сказал, что Бог един, и все мы его дети.

   — Что ж, коли так, то и я готов побывать в сетях иной веры, испытать, каково там дышится.

   — Тебе-то зачем? Ты как был в лоне православия, так и оставайся в нём.

   — Всё мне испытать охота, — вздохнул Пётр. — А я давно приглядываюсь к монахам нашим: не пашут, не жнут, а богато живут. Намерен их укоротить.

   — Не забывай, однако, что Бог — наш хранитель, ибо всякая власть от Бога, как сказано в Священном Писании. Оставим всё как есть.

Пётр согласился. Заговорили о втором недруге.

   — Второй недруг — швед, — сказал Август, и Пётр с ним согласился.

   — Молодой король Карл по счету двенадцатый очень воинствен, — с тревогой произнёс Август.

   — У него ещё молоко на губах не обсохло, — заметил Пётр. — На десять лет меня моложе, ещё, стало быть, в возраст не вошёл.

   — Я со вниманием ловлю вести из Стокгольма. Он необуздан, этот Карл, — озабоченно проговорил Август. — У него воинственные замыслы, вообразил себя вторым Александром Македонским и мыслит покорить полмира. Стортинг пляшет под его дудку, вся казна служит армии. Ты, брат Пётр, тоже у него на мушке.

   — Ну, это мы поглядим, — самодовольно произнёс Пётр. — У меня свой счёт к шведу есть. И наперёд вижу: не избегнуть вам схватки. Запер он от меня море Балтийское, исконными Новгородскими землями овладел.

   — Будь настороже с ним, — сказал Август, думая о чём-то своём.

   — Я вот управлю войско, введу регулярство на манер того же шведа либо на твой, со стрельцами покончу. Сколь долго батюшка мой с ними вожжался, а всё толку никакого — торгаши это, а не воины.

   — Тут я тебе не советчик, — уклонился Август.

   — Вестимо. Токмо вырву я сей бунташный корень и наберу солдат, годных к воинскому промыслу. — И неожиданно снова спросил: — Скажи мне, брат Август, как на духу; не почуял ли ты, что с переменою веры в тебе самом нечто переменилось?

   — Нечего мне таить: ничего во мне не переменилось ни на йоту, — с полной откровенностью отвечал Август.

   — Вот и я так думал: всё то же наполнение в человеке остаётся. Разве что обрядность поменялась. А она, обрядность, от людей, а не от Бога.

За пиршественным столом, когда Август демонстрировал свой неуёмный аппетит, Пётр стал подзадоривать его:

   — Кажи свою силу, о коей я много наслышан.

Август не стал чиниться: взял серебряную тарелку, а она была довольно массивной, и неуловимым движением свернул её в трубку.