И всё-таки лёгкий червь беспокойства точил его. От одного упоминания о стрельцах перехватывало дух и сжимались кулаки. Они уж очень были ему ненавистны. Петру представлялись их пьяные рожи и руки в крови их жертв. Что там, в столице? Что на её окраинах? Воевода Михаила Григорьевич Ромодановский, стерёгший границу с Польшей, под началом коего были стрелецкие полки, не отличался решимостью. Он, Пётр, предпочёл бы на его месте кого-нибудь покруче. Кого? Ну, скажем, Патрика-Петра Ивановича Гордона. Этот не поглядит на шапки горлатные, на собольи выпушки — разразит из пушек.

Беспокойство то накатывало, то отпускало. Самым разумным в его окружении был Фёдор Головин — у Петра к нему было прямо-таки сыновнее отношение. С Головиным было говорено. Он тоже стрельцов не жаловал. И считал: обойдётся, коли там крутой князь-кесарь, да Тихон Стрешнев, да Пётр Гордон, да изредка просыхающий князь Бориска Голицын, да Шеин...

   — За нами головы, государь, а за стрельцами жопы, — без обиняков объявил Фёдор. Пётр расхохотался, обнял его и с успокоенным сердцем сел на корабль — один из трёх, посланных за ним королём Вильгельмом. А яхта была та самая, которую он презентовал Петру. Мог бы — обнял её всю, да руки хоть и долги, а всё ж на таковое объятие не хватало.

С царём были шестнадцать волонтёров. И среди них отличаемые им Алексашка Меншиков, Яков Брюс, Федосей Моисеевич Скляев, ещё Александры — Кикин и царевич имеретинский...

Занятней всех был, конечно, Алексашка. В отличие от его братца Гаврюшки да и ото всех остальных он был живчик, на лету схватывал азы ремесла, за словом в карман не лез и всех веселил. К тому и ростом вышел, и силою бог не обидел. Ивашке Хмельницкому сполна долг отдавал: «Пьян да умён — два угодья в нём», — говаривал он.

   — Умён-то ты умён, — укорял его Пётр, — да вот никак грамоте не выучишься.

   — А на кой мне, милостивый государь мой, — отвечал он со смехом, — коли есть слуги выученные да холопы верные. Они спросят, как надобно. А я укажу что да как писать.

Поневоле рассмеёшься, услышав такой ответ. И став светлейшим князем, герцогом Ижорским, графом и прочая, генерал-фельдмаршалом, почётным членом Лондонской Академии наук с подачи великого Ньютона, он так и не выучился читать и писать.

На борт яхты вместе с другими поднялся и Яков Вилимович Брюс, к которому Пётр относился с уважением за его учёность и пристрастие к разнообразному знанию. Пётр обратил внимание на его лицо: оно было всё в шрамах.

   — Кто это тебя так? С кем бился? — стал допытываться Пётр.

Брюс отвечал уклончиво:

   — С одним противником, государь милостивый, коего называть не хотелось бы.

   — А ты всё ж назови, вот мы его прищучим.

   — Да нет в том надобности.

   — Сказывай, сказывай, тем паче, коли близко.

   — Эх, государь милостивый, так и быть — скажу. То слуга твой верный князь Фёдор Юрьич Ромодановский в твоём Преображенском застенке учинил допрос.

   — Как так?! Застенок-то его, он там хозяйствует, спросу с него нет, — вспыхнул Пётр. А потом и вовсе взъярился. Написал:

«Зверь, долго ль тебе людей жечь? И сюды раненые от вас приехали. Перестань знаться с Ивашкою. Быть от него роже драной!»

Король Фридрихус не помедлил с ответом. В нём звучало благородное возмущение:

«В твоём... письме, писанном ко мне, будто я знаюся с Ивашкою Хмельницким, и то, господине, неправда... Неколи мне с Ивашкою знаться, всегда в кровях омываемся; ваше-то дело на досуге стало знакомство держать с Ивашкою, а нам недосуг. А что Яков Брюс донёс, будто от меня руку обжёг, и то сделалось пьянством его, а не от меня».

Пётр получил это письмо в Лондоне, на третий месяц своего там пребывания, и показал его Брюсу. Яков невольно прыснул:

   — Питие мне не по нутру: естество не терпит. А что князь Фёдор в своих винах не винится, на руку скор, то тебе, государь милостивый, ведомо.

Лондон восхитил россиян своими замками, мостами и непролазною грязью. Нечистоты вываливались прямо на мостовые. Единичные пешеходы из простонародья щеголяли либо босиком, либо в высоких сапогах. Знать ездила в каретах либо верхом. Однако англичане ушли далеко вперёд в мануфактурном производстве, во всём виден был производительный ум. Грязь искупалась мастерством. И английские корабли были впереди всех; вот что более всего пленяло Петра.

   — Всем надобно постичь корабельную архитектуру, — наставлял Пётр. — За этим мы сюды и прибыли.

   — Архитектура — слово-то экое мудреное, из-за него и самого корабля не видать, — насмехался Меншиков. — Не скажут в простоте — строение. Я от таковой архитектуры увядаю.

   — Ты от всего, где надобно грамоте уметь, увядаешь, — в свою очередь потешался Пётр. Ему не сиделось на месте. Он просил показать ему всё, что мало-мальски заслуживает внимания.

Россиян поселили в пригороде Лондона Дептфорде, в доме, арендованном у адмирала флота его величества Бернбоу. Дом был добротный, со множеством покоев и обширным парком. Пётр не любил никакой роскоши и прекрасно себя чувствовал в какой-нибудь каморе простого ремесленника, но король указал адмиралтейству разместить русских самым достойным образом. Тем более что он собирался лично посетить высокого, но в то же время совершенно необычного и занимательного гостя.

Он и явился собственною персоной на третий день пребывания Петра в Дептфорде. Пётр был предупреждён и оставался в своём покое. Его величество явился без церемонной пышной свиты, в сопровождении всего лишь четырёх придворных: Вильгельм, как и Пётр, избегал пышности.

   — Ну, что скажете, господин царь? Довольны ли вы вашим жилищем?

   — О, милостивый государь, вполне доволен и приношу вам благодарность от всего сердца.

   — Я поместил вас здесь потому, что здешние верфи, находящиеся под началом адмирала Бернбоу, признаны высококлассными. Отсюда вы сможете делать выезды в разнообразные места, куда повлечёт вас ваша любознательность. Я приказал составить список таких мест и представить его вам.

   — Я желал бы осмотреть Королевский монетный двор...

   — О да, он заслуживает вашего внимания прежде всего потому, что им управляет наш замечательный учёный сэр Исаак Ньютон. Недавно там установлена новая машина для чеканки монет, весьма совершенная, как утверждает сэр Ньютон. Вам будет полезно это знакомство.

Великому сэру Исааку шёл пятьдесят шестой год, Пётр годился ему во внуки. Лицо его поражало своим благородством, а речь — неторопливостью и обстоятельностью. Пришлось прибегнуть к помощи переводчика: Пётр забросал его вопросами.

   — В школе я был плохим учеником, — без тени смущения признался он Петру. — Вместо того чтобы вникать в науки, я мастерил игрушки, разные там самокаты и другие безделки. Мне задали порку, и после неё я как бы образумился... А вас не пороли, мистер э-э-э Питер?

   — Поднять руку на царевича никто не смел, в том числе и мои учителя. Впрочем, я и не давал особого повода, — ответил Пётр.

   — Ну и слава Богу. А мне, между прочим, приходилось туго: моя матушка рано овдовела, и в доме был худой достаток. Кормились мы от коровы, от земли, мне приходилось заниматься продажею молока и сыра. Но я был плохим продавцом, и в то же время меня тянуло к науке. Видя это, матушка смягчилась, и я поступил в университет в Кембридже. Но из-за бедности мне пришлось прислуживать богатым студентам, а таких было большинство. Вас ведь не от бедности тянет в науку? — неожиданно спросил он. — Я слышал, что вы не чураетесь чёрного труда. Правда ли это? Не могу представить повелителя величайшей страны в роли плотника...

   — Отчего же, господин Ньютон. Я могу уподобить государство большому кораблю. Чтобы управлять им, нужны и уменья, и знания, быть одновременно и матросом, и рулевым, и марсовым, и шкипером, и навигатором, и плотником, коли нужно заделать течь. Словом, надо овладеть всеми ремёслами.

   — Разумно, разумно. Увы, не все потентаты следуют вашему примеру. Почти все они живут на счёт своих подданных и их труда. Я же достиг всего своим трудом. Но где лежит начало вашего учения?