Ей, разумеется, льстило, что русский царь от неё без ума. Прямо-таки без ума. Она воспринимала это, как истая мещаночка, с чисто практической стороны. А Пётр пылал как юноша. Ничего подобного к своей Евдокии он не испытывал. Она, Дунька, была чурка, скучным-скучна. А Аннушка — о! О! О! Огонь палящий.

Да, она умела отдаваться. Вот ведь успела накопить кое-какой опыт. Откуда и где — Бог весть — Пётр не задумывался, всё это было внове.

Она же более уступала ему. Можно ль было устоять — невинный штурм унд дранг[28]. А уж потом она стала изнемогать. Он был — как бы это сказать — чрезмерен. Всё для неё в нём было велико, всё. Носить его на себе она была не в силах. Носить-то носила, куда денешься, но приходила в тягостное изнеможение. Непомерен!! Не по ней. И потом, трезвая немочка, она понимала, что не быть ей русской царицей. А потому, пока царь ещё пылал, она старалась выговорить кое-что себе из вещей, денег и ценностей.

Молодой царь был щедр, как всякий любовник в зените своей страсти. Подарки сыпались на неё как из рога изобилия. А она подогревала его щедрость чисто по-женски.

   — О, Питер, я всего лишь твоя служанка, а ты задариваешь меня как государыню.

   — Ты и есть государыня моего сердца, — отвечал он ей в тон. И набрасывался как голодный зверь. В его руках она была как кукла в руках великана. И своей покорностью она разжигала его всё более.

А что ей оставалось делать? Её представил Петру Лефорт, с которым она была в связи, впрочем, недавней. И теперь ей приходилось делить себя меж ними. Лефорт нравился ей куда больше. Он был изящен, умерен в своих желаниях, словом, вёл себя как истинный женевец, европеец. А Пётр был дикарь, его свирепство было не по ней.

Она нравилась многим, даже слишком многим. Ещё бы: писаная красавица, нрава ровного, приветливого, весёлого. Умела быть обворожительной, что не дано всякой красивой женщине, умела пленять. И была достаточно разумна, чтобы поддерживать беседу в избранном обществе.

И наконец настало время, когда её стали тяготить любовные связи и сами любовники. Они все были преходящи. А ей, как всякой женщине, хотелось прочного счастья, семьи, деток.

Аннушка стала исподволь приглядываться к ухажёрам. Выбор был. И в конце концов он был сделан. По всем статьям подходил ей прусский посланник Кайзерлинг. И рост, и лицо, и манеры, и обхождение — всё по ней. Примеривалась долго и обстоятельно. Да, это он, который был нужен, который по сердцу.

Но торопливость неуместна. Ещё и ещё раз проверить, присмотреться, оглядеться. Стоит ли поспевать, ей всего двадцать лет, и всё впереди...

Меж тем пылкий полюбовник был в этот раз чем-то озабочен. И провёл у ней меньше часу. Лефорт, проведавший о его приезде, уже дожидался. Пётр обнял его и просил не помедлить с проездом.

   — Ты мне понадобишься, брудер Франц. Ты остужаешь меня, когда я гневен и теряю голову. Ты как есть целителен, и я отдыхаю в твоём обществе. Провижу: ждут меня там в Воронеже и печали.

   — Без печалей не бывает жизни, — философски заметил Лефорт, — можно ль управить столь великое государство без них? Ты, государь, закаляй себя в печалях. Их будет много.

   — Ох, Франц, тяжка моя ноша, кабы под нею не согнуться. Да кто это понимает? Все полагают: коли царь — так ему и забот мало, живёт в своё удовольствие, вовсе без забот да печалей, есть-пьёт вволю, весь в злате и серебре, всё ему несут, что ни пожелает. Знаешь, что сие не так. Государство моё протяжённо, из конца в конец тыщи вёрст, а глаз и слово моё не достигают и до ближнего предела. А как сделать, чтоб достигали? Как сделать, чтоб укротить злобу, хулу, неправду? Ведаю: служилые творят бесчинства, а укротить их не могу.

   — Время всё залечит и всё исправит. — Лефорт был беспечален.

   — А на кого положиться? — продолжал Пётр. — Ты, да Лев, да Фёдор, да Алексаша, да ещё с десяток, может, человек — услужники верные да надёжные. Батюшка мой — да пребудет душа его в мире — хотел добра и добро творил, а и его злоречие да удары не миновали.

   — Таков удел человеков, — тянул своё Лефорт. Пётр невольно рассмеялся. Нет, этого Франца ничем не проймёшь, он беззаботен и беспечен, словно дитя. Но уж какое он дитя?!

А Лефорт продолжал:

   — Давай лучше осушим по кубку доброго фряжского[29] да поговорим о женщинах. Старина Моне нынче получил две бочки из Морей. Это вино, скажу я тебе!

   — Что вино? Им душевную жажду не зальёшь. Давай лучше водку.

   — Давай! — охотно согласился Лефорт. — Я прикажу подать.

И он вышел. Вернувшись через минуту, неожиданно спросил:

   — А как ты нашёл Аннушку?

   — Возил бы я её с собой для утехи, да тем дурной пример подам. Хороша, как всегда. Однако помню поверье: баба на корабле к худу. А у меня корабль государственный.

   — Верно говоришь, очень верно! — с непритворной радостью вскричал Лефорт. — Да и лишняя обуза.

   — Мало что обуза, — с досадой проговорил Пётр, — баба — она что путы не токмо на руках-ногах, но допрежь всего на душе. По мне так: поимел её и бросил. А коли душа твоя у не в плену — плохо дело.

   — Ты говоришь как мудрец, как муж во зрелости, — одобрил Лефорт, — дай бог, чтоб так и поступал.

   — Э, брудер Франц, это во мне говорит государь, а есть человек, и сердце не остудишь, — усмехнулся Пётр.

Они долго обнимались, расставаясь, провожая его глазами. Лефорт подумал: великая сила сокрыта в нём, прежде всего сила духа. Он вдруг понял с необыкновенной ясностью, что судьба столкнула его с человеком, который будет измерен через столетия. Эта мысль обожгла его мгновенно и столь же мгновенно погасла.

«Он, может быть, и гений, но мне о том не судить, — подумал он и, повернувшись, вошёл в дом. Один из кубков стоял недопитый. — Неужто мой?» — удивился он. — И на всякий случай осушил его.

А царь Пётр катил в своём возке. Два конных денщика скакали за ним. Возок подпрыгивал на мёрзлых комьях конского навоза, полозья скрипели, точно жалуясь, медвежья полость всё время сползала, и он с досадою подтягивал её.

«Произвёл Лефорта в адмиралы, — мимолётно подумал он, — а ведь какой он адмирал? Он просто разбитной малый, и мне с ним хорошо. Он предан мне, а это уже немало, ибо истинная преданность дорогого стоит, она не есть раболепство, обычно окружающее. Мне нужны душевно преданные люди, не слуги, нет, братья, как брудер Франц...»

С этой мыслью он задремал и не заметил, как въехали в Преображенское.

Царица Наталья попеняла ему:

   — Петруша, сынок мой царственный, никак ты не угомонишься. Посидел бы хоть денёк дома, ненаглядный. Вот и молодая жёнка томится.

   — Её дело томиться, матушка. А сидеть дома царская должность не позволяет. В дальнюю дорогу надобно сбираться.

   — Опять! — воскликнула царица. — Не пущу! Сердце моё истомилось, тебя ожидаючи. Неровен час что стрясётся. И зима на дворе. Посидел бы в тепле. Боюсь за тебя, Петрушенька.

   — Ништо, матушка, — беспечно отвечал Пётр.

   — А вдруг хворь прилипчивая подцепит? — не сдавалась царица Наталья. — Экой ты беспокойный!

   — Батюшка был тишайшим, слышно, его кликали.

   — Да уж не таков. В ранние лета его не знавала, а уж потом видела, каково ему доставалось на высоте его. Рано, до срока Господь призвал его к себе, — произнесла она с тяжким вздохом. — Ныне ты моё утешение в печальном моём вдовстве, а не могу удержать при себе хоть ненадолго.

   — Великая, важная ноша на мне, матушка. Коли был бы я простым боярином, правил бы воеводством, и вся недолга. А на мне государство великое.

   — Что ж, округ тебя вон сколь много слуг верных да справных. Доглядят и без твоего глазу.

   — Нет, матушка, не доглядят. В непорядке живём, в неустройстве. Вытянуть надобно из трясины Русь, и мне то суждено.

Царица умолкла. Знала непреклонность своего сына, несмотря на его молодые лета. Не понимала, в кого он такой уродился, и досадовала, и восхищалась им одновременно. Прав он, конечно, прав. Тяжка, велика его ноша. Но ведь она мать, её тоже можно понять: болит у неё сердце за сына. Вечно он в дороге, вечно в трудах, и труды те непосильны. А он сдюжил. Но ведь сколь можно ждать... За жену его, царицу Евдокию, она не печалилась. Хоть и выбрала её сама в супруги, но разошлись они вовсе, и ныне злобится она на Дуньку эту. Право, не такая супруга нужна Петруше, нет. Худо и то, что он спутался с иноземкой этой, с Монсихой. У неё, царицы, доглядчики есть всюду. Да и братец Лев за племянником приглядывает; он, Лев, ведь ныне прозывается канцлер, то бишь второе лицо после государя.