Велено было со всем тщанием готовиться к новому походу. Притом не отлагая. Самого себя не повысил в чине: как был бомбардир, так и остался. Не за что было производить в вышний.
И в Посольском приказе ждали перемен, о которых уж давно ходят слухи. Но, видно, молодому государю было не до них. Более всего его занимал Азов и жгло нестерпимое чувство ретирады[24], собственно, первой в его недолгой жизни. Он был чрезвычайно самолюбив, государь великий Пётр Алексеевич. Велик умом, велик и ростом.
Боярин же Лев Кириллович Нарышкин в посольские дела особо не вникал, потому как по доверенности своего племянника царя почитал себя вторым лицом в государстве и вёл жизнь бражную, праздную и рассеянную. Он охотно принимал советы, всё более от думного дьяка Емельяна Украинцева, которому доверял более остальных приказных.
А Емельяну более всего досаждали дела Украины. Гетман Иван Мазепа был человек не очень уживчивый и постоянно обременял своими жалобами посольских и самого Льва Кирилловича. Тот призывал Украинцева, говоря ему:
— Ты есть кто? Ты есть Украинцев, а потому с Украиной должен разобраться без моего вникания.
Мазепа тем временем жаловался на князя Юрия Четвертинского, зятя бывшего гетмана Самойловича, сына киевского митрополита Гедеона, что тот рассевает о нём, Мазепе, недостойные слухи, будто скоро его отставят и вернут прежнего гетмана. Все его страхи и сетования начались после того, как в Киеве нашли подмётное письмо с обличениями Мазепы в измене. В письме этом на царское имя говорилось:
«Мы все в благочестии живущие в сторонах польских благочестивым царям доносим и остерегаем, дабы наше прибежище и оборона не была разорена от злого и прелестного Мазепы, который, прежде людей наших подольских, русских и волынских бусурманам продавал, из церквей туркам серебро продавал вместе с образами... Другие осуждены, а Мазепу, источник и начаток вашей царской пагубы, до сих пор вы держите на таком месте, на котором если первого своего намерения не исполнит, то отдаст Малороссию в польскую сторону...»
Воевода киевский, князь Михаила Ромодановский письмо это переслал в Москву. Из Посольского приказа тотчас выехал с ним подьячий Михайлов, дабы дознаться, не в самой ли Польше письмо это писано. Гетман сильно взволновался и стал уверять, что Москве предан всею душою до потрохов включительно.
Меж тем Пётр толкам этим не поверил и Мазепу держал в доверенности. «Вечный мир» с Польшею следовало блюсти незыблемо, его заключил ещё в 1686 году дальновидный князь Василий Голицын, справедливо полагая, что на рубежах Руси нет более сильного противника. К тому же королём Польши был воинственный Ян Собеский, чьи победы над турками под Веной и под Хотином были всем памятны. Правда, ему было уже далеко за шестьдесят, но говорили, что он всё ещё бодр хотя бы духом.
Ссориться в Польшей Петру не хотелось в предвидении схватки с турками. На московских рубежах был ещё один грозный противник — Швеция. С остальными — с Данией, например, — они были союзническими, с остальными, мелкими, тоже поладили.
Меж тем были известны притязания короля Яна III на Малороссию. В своё время удалось перехватить его грамоту к протопопу Белой Церкви, где было писано: «Нет такой цены и такого иждивения, какого бы я пожалел на воздвигнутие воинства казацкого противу царя и всего народа российского».
Было доподлинно известно о кознях поляков. О них доносили доброхоты молодого царя. Посольский приказ — его чуткое ухо и верный глаз — насторожил свой слух и зрение в сторону двух самых опасных своих соперников, если не сказать врагов: Польши и Швеции.
В кознях были более всего причинны князья и графы, кастеляны и старосты, расшатывавшие королевскую власть. Король Ян, столь победоносно бивший турок при Хотине, Львове и Вене, был не в силах утихомирить собственную шляхту. На сеймах и сеймиках она вопила «Не позволим!», что бы ни предлагалось от имени короля. А он был уже на ущербе, возраст давал себя знать, сторонники его было немногочисленны, как бывает, когда власть начинает шататься.
Правивший в Швеции Карл XI, напротив, сумел наконец утихомирить свою знать. В годы его малолетства она, заседавшая в государственном совете, правила от его имени. То было постыдное правление, отличавшееся неимоверной вздорностью. Шведы задирались со своей недавней союзницей — Францией, с Данией и Бранденбургом, с Голландией. Причём все свои военные кампании они позорно проигрывали.
Войдя в возраст и перехватив бразды правления, он повёл себя как умный государь. Прежде всего он укротил дворянство, отобрал у него похищенные им государственные земли. Потом стал пополнять казну, совершенно истощённую в годы регентства с его разорительными и проигранными войнами. Шестидесятитысячная армия при нём являла собой грозную силу, и соседи Швеции ведали об этом и не посягали на её пределы.
Но из Стокгольма приходили вести неутешительные. Король будто бы был тяжело и опасно болен, и придворные медики прилагали все свои способности, чтобы поставить его на ноги. Будто бы он был разбит параличом и потерял дар речи. Но у него не было столь способного и изворотливого канцлера, как у его бабки, прославленной королевы Христины Августы.
О ней рассказывали легенды, дошедшие до Москвы, где царствовал тогда благоверный государь Алексей Михайлович, батюшка нынешнего царя. Тогда Русь была упокоена со стороны шведов и царь был в приязни с королевой.
Старые дьяки и подьячие Посольского приказа вспоминали о ней со странным умилением. Хотя чему было умиляться? С одной, правда, стороны, королева Христина вела себя на троне чрезвычайно разумно, и страна при ней достигла известного процветания. Она была просвещённой правительницей, приглашала ко двору учёных, литераторов и сама была не только меценаткой, но и собирательницей, притом взыскательной, произведений искусства прославленных мастеров Италии, Голландии и других стран, где оно процветало. Она сумела зазвать к себе прославленного французского философа Рене Декарта. Он и умер в Стокгольме, обласканный королевой.
Но женщина на троне?!. Некий пришлец из Италии, отличавшийся мужской статью и красноречием, сумел увлечь королеву, а затем сделать её своей полюбовницей. Христина потеряла голову, отреклась от престола в пользу своего кузена, будущего короля Карла X, и, можно сказать, бежала с полюбовником в Рим, а затем в Париж.
Конец её был трагичен. Шестидесятитрёхлетняя женщина, не вынеся измен своего полюбовника и погубителя Мональдески, убила его и себя. Это случилось как раз в год падения царевны Софьи — 1689. Шведы о ней жалели.
Жалели и на Москве: с той стороны нечего было опасаться в недолгие годы её правления. Теперь не то. Теперь приходилось гадать, каков будет преемник Карла XI. Об этом подростке слухи были определённы. Говорили, что он задирист и воинствен, что всё время проводит в воинских экзерцициях.
Возраст! Мальчишество! Пётр сему не удивлялся. Однажды он сказал Лефорту:
— Коли Карлуша станет королём, мы с ним схлестнёмся непременно. У нас характер схожий. Токмо я намерен чрез шведов пробиться к морю, что полагаю справедливым, ибо те пределы есть отчие, а брат Карл станет тому противиться.
При этом разговоре присутствовал дядька царя правитель Посольского приказа Лев Кириллович Нарышкин. Он и наказал Кревету и прочим особо блюсти шведскую сторону.
— Оттоль грядёт опасность. У старого короля войске скроено на новый образец, а его наследник задорен, как сказывают наши конфиденты[25].
Стали чутче ловить вести из Швеции. Езживали туда и торговые люди, с коими были родственно связаны Шафировы, отец и сын. Те люди были приметчивы, они в Стекольне, как в Москве именовался Стокгольм, свойственников имели. А те свойственники имели ближних аж в королевском дворце, и мимо них ничего не проходило. Дворец тот был расположен на одном из островов, коих немало в той стороне, и построен в 1653 году.
