По случаю такового именитого дня было устроено немалое шумство с винопитием. От пускания фейерверков, от огненной потехи следовало воздержаться, а её наш бомбардир жаловал. А исполнилось ему в тот день двадцать три года.

Посидевши в тиши и дождавшись прихода Шереметева, который до поры до времени тревожил турок и татар на подходах к Крыму, дабы враги Христова имени полагали, что московиты идут на Бахчисарай, восьмого июля открыли огонь батареи бомбардира.

Турки, однако, всё разведали и подготовились. Отвечали плотным огнём. Знали бы они, что возле одной из батарей суетится сам русский царь, заряжая пушки и стреляя, начиняя гранаты и бомбы своими отнюдь не белыми руками, навели бы прицельный огонь. Но у них сего и в мыслях не было.

Не было до той поры, пока к ним не переметнулся голландец матрос в русской службе Якоб Янсен. Он всё им в доподлинности и рассказал: сколько русских, каковы их силы, каков у них распорядок службы.

То было предательство из великих. И гарнизон, к тому времени усиленный подкреплением, им умело воспользовался.

Месяц июль в тех широтах палил нестерпимыми жарами. Солнце, казалось, не сходило с небосклона. Травы вконец высохли и издавали сухой треск, стоило тронуть их рукой. Немыслимо было не то что воевать, а и двигаться. И царь-бомбардир объявил-указал: в полдень всем завалиться в тень и спать, спать, дабы набраться сил для дневного боя.

Караулы были расставлены, но и сами дремали, время от времени вяло окликая, заслышав шаги:

— Стой, кого несёт?

И вот в ответ послышалось на чистейшем русском языке:

   — Свои мы, братцы, свои.

И снова часовых объяла дремота.

Кабы знали они, что то были турки с кривыми ятаганами, наученные изменником. Пока очнулись, пока подняли тревогу, турки повырезали спящих, заклепали все осадные орудия да и утащили с собой девять пушек.

Урон то был, но и урок. Часовых били кнутовьем, исполосовали спины. Но что толку? Мёртвых не вернёшь, пушек не подвезёшь.

А не подвезёшь потому, что турки заперли нижнее течение Дона. Построили по берегам две сторожевые башни-каланчи, протянули меж них железные цепи — и поди проплыви. Не то что струг или ладья, а лодка не проскользнёт. На каланчах тех сидели особо меткие стрелки и поражали всех, кто покажется на речной волне.

Как говорится, ни проехать, ни пройти. А как подвозить припас, подкрепления? По такой-то жаре только речной подвоз и надёжен.

Тут надежда была на казаков. Кликнули меж них клич, дабы вызвались охотники обезвредить каланчи. Обещаны были им большие деньги — десять рублёв.

   — За десять-то рублёв кто не возьмётся! — воскликнул есаул Никифор Рябой. — Это ж якое богатство! Ну, кто со мною?

Вызвалась целая орава: всяк захотел обогатиться. Дождались тихой безлунной ночи, сели в ялик, подгребали руками. Неслышно, как кошки, высадились на берег, поползли по косогору. И вот она, каланча! Ворвались. Турок-страж и пикнуть не успел, как упал с перерезанным горлом. Порешили одного, другого, третьего... Четвёртый поднял было тревогу, да не тут-то было: все пали под ножами пластунов.

Оставалась вторая каланча. Долго не могли к ней подобраться: турки удвоили бдительность, теперь уже все её защитники бодрствовали ночью. Долго терпели, сидючи в осаде, но сколько же можно? Да и толку чуть. Одною каланчою русские завладели, и заградительные цепи были сброшены на дно реки.

И вот однажды сторожевые казаки заметили: турецкая каланча словно бы вымерла. Охотники выждали некоторое время, а потом, соблюдая предосторожность, подобрались к ней. Она безмолвствовала. Турки покинули её, как видно, ночью, оставив пушки и остальное снаряжение.

Пётр возликовал. Он отписал в Москву:

«Теперь зело свободны стали, и разъезд со всякими живностями в обозы наши, и будары с запасами воинскими съестными с реки Койсы сюда пришли, которые преж сего в обоз зело с великою тягостию провожены были от татар сухим путём. И слава богу, по взятии оных, яко врата к Азову счастия отворились».

Врата, однако, оставались заперты, и тщетны были усилия отворить либо разбить их. Осадные орудия бездействовали. Зажигательные снаряды, запускавшиеся за стены крепости, произвели два-три разрозненных пожара и не более того.

   — Не подвести ли мины? — советовался царь-бомбардир со своими генералами. — Токмо отколь их вести? Коли турки пронюхают, забросают нас бомбами.

   — Да и контрмины начнут копать наперехват, — предположил Фёдор.

   — Почуют ли только?

   — Слухачи у них в команде, — высказался Антоном Головин.

   — Может, с моря их взять? Из казаков охотники возьмутся, — предложил казачий полковник Мелешко.

   — Ловки твои люди, Афоня, а с моря только куснуть могут. А всерьёз не ухватят, потому как вся сила-то здесь, на земле.

Долго совещались, прикидывали так да эдак, но всё выходило щелчком. Наконец решились на штурм. Сколотили осадные лестницы, сладили нечто вроде турусов на колёсах, под прикрытием которых пехота подошла бы к стенам.

Но турок словно почуял. Расставил искусных стрелков, подкрепил их малыми пушками, учил солдат, как действовать при штурме, ежели взберутся на стену.

   — Ров, ров не забыть бы, перескочить его с маху не можно, — наставлял Пётр. Он положил оставить бомбардирскую роту в резерве, в готовности открыть огонь для прикрытия штурмующих, всё едино — наступают они либо отступают.

Штурмовали по сигналу ракеты. Нестройно кричали «ура!», домахнули до рва, а перед ним замешкались. А турок не замешкался. Стрелял прицельно, много христианских душ погубил.

Топтались, доколе не бросились назад, осыпаемые свинцом. Хоть и готовились, а ничего не вышло. Пётр писал в Посольский приказ своему конфиденту Андрею Юрьичу Кревету, переводчику:

«Пешие наклонясь ходим, потому что подошли к гнезду близко и шершней раздразнили, которые за досаду свою крепко кусаются, однако и гнездо их помаленьку сыплется».

То-то, что помаленьку. То-то, что всего лишь сыплется, а не рушится.

   — Щипки да уколы, а подлинного урону нет, — досадовал Пётр. — Дерзнём ещё разрисовать: ошибки явлены, стало быть, не повторим.

А уж сентябрь наступил. Сухой и поначалу жаркий. Все ждали дождя — напоил бы землю, освежил бы всё живое, травы и дерева, зверей и птиц да и людей заодно. Сходились на небе тучки, поднимался ветер, завивал столбики пыли, шуршал травами, ронял перекати-поле. Но тучки вновь размыкались, видно, гонимые ветром, и свежесть сдуло.

А во второй половине осень дохнула хладом. Караваны журавлей, гусей и мелкой птицы потянулись к югу с прощальною песней, и запылали костры из сушняка — ночами стало зябко.

Азов как стоял неколебимо, так и продолжал стоять. И второй штурм не удался. Ну что ты будешь делать! И тут Петру вспомнились крымские походы князя Василья Васильевича Голицына, коротавшего безрадостные дни свои в краях хладных к бесплодных по его царской милости. Жестокая опала постигла князя с семейством, и одною из тягостных вин его были те бесплодные походы на Крым с великим уроном. А сейчас он, великий царь и самодержец Пётр, терпел явный урон. Экая досада! То не потехи под Прешбургом, а натуральная война.

Но он продолжал бодриться. Отсылал таковые грамотки Андрею Андреевичу Виниусу, коего почитал:

«В Марсовом ярме непрестанно труждаемся. Здесь, слава богу, всё здорово и в городе Марсовым плугом всё испахано и насеяно, и не токмо в городе, но и во рву. И ныне ожидаем доброго рождения».

Бодрился, бодрился. И других взбадривал. А душа изнемогала. Неужто их ждёт бесславная ретирада, подобно той, которую испытал князь Василий Голицын? Допустимо ли это? Первый взаправдашний поход, первая в его жизни военная кампания, которую он мнил увенчать победоносной викторией, — и вдруг столь постыдный афронт! Он отгонял эти мысли от себя, а они всё возвращались и возвращались...

Укором ему был сам русский лагерь. Он мало-помалу обращался в лазарет. Больных становилось всё больше, лекари были беспомощны. Недостаток испытывался во всём, подвоз притекал малым ручейком.