— Вы чувствовали себя так, когда были с Алли Калдер? — Он спросил это как бы между прочим.

— Я никогда не был с…

Краска с лица лежащего на кушетке Роберта схлынула. Острый глаз Меррея ничего не упустил. Выражение лица пациента резко изменилось; все его существо явно почувствовало необычайное волнение.

— Как вы себя чувствуете сейчас? — продолжал он с мягкой настойчивостью.

— О… я счастлив… Так счастлив…

— Как счастливы?

— Черт побери, Меррей. — Восклицание Роберта было чем-то средним между стоном отчаяния и воплем негодования. — Вы же мужчина, в конце концов! Неужели я должен вам все это по полочкам раскладывать?

Потом они долго молчали. Роберт лежал на кушетке, как крестоносец на надгробье, совершенно неподвижно, закрыв лицо руками. И только дикое напряжение, о котором вопила каждая клеточка длинного, стройного тела, свидетельствовало о том, что это человек, а не мраморное изваяния.

— Вы знали эту девушку, Алли, — совершенно спокойно произнес наконец Меррей. — Ваше тело и ваши эмоции помнят то, что постарался забыть мозг. Вы знали ее и знали очень хорошо.

Подвергаемая пытке фигура на кушетке задвигалась, отняла руки от лица, но глаза оставались закрытыми.

— Не валяйте дурака, Меррей, что за шутки. Что вы говорите?

— Что я говорю? Что вы эмоционально были близки с ней… и, похоже, физически и сексуально также.

— Но этого не может быть… этого не могло быть…

Язвительно улыбаясь, Меррей вернул Роберту его слова:

— Вы же мужчина, в конце концов, Роберт. Неужели я должен вам все это по полочкам раскладывать?

Роберт был в полном шоке, лицо его побелело и напоминало слоновую кость.

— Но моя прихожанка — и такая юная…

— Как Эмма?

Спокойный вопрос Меррея окончательно вывел его из равновесия.

— Чтоооо?

Меррей склонился над ним.

— Это не дешевый трюк, Роберт, я говорю серьезно. Подумайте над этим. Вы мужчина, мужчина в расцвете лет. Воротничок и сутана скрывают сильное и здоровое тело. Вы не первый готовы потерять голову из-за смазливой молоденькой девочки — особенно если она одинока и, так это или не так, проявляет к вам интерес.

Его охватило отвращение.

— Вы считаете, что я попался на малолетке. О, Бог ты мой!

— Не молчите, Роберт. Разубедите меня, если я ошибаюсь!

— Но это совсем другое. Все совсем не так.

— Не так, как было с Алли?

С Алли…

Как было с Алли…

Почему ему кажется, что он падает? Глубоко вздохнув, он поборол желание подняться и сесть, спустить ноги с кушетки и вернуться к нормальной жизни. Двигайтесь дальше, слышал он негромкий настойчивый голос Меррея, двигайтесь дальше, дальше.

Дальше с Алли. Что это было? Запах, нежный, как сама невинность. Маленькая, крепкая ладонь… Этот незабываемый ливень мягких волос, это совершенно определенно. И глаза… звезды, сияющие над ними… море… падение… море…

Море! Паническое чувство сбило его с ног, словно волна прилива. Он сел и выпрямился, пытаясь сохранить равновесие.

— Меррей, море! — забормотал он. — Море! — Качаясь, он встал с кушетки и тут же вцепился в стол, чтоб удержаться на ногах.

— Спокойно, Роберт. — Голос Меррея был само спокойствие. — На сегодня более чем достаточно, Роберт, просто здорово. Думаю, на сегодня хватит. А теперь я бы хотел, чтоб вы отправились домой и больше сегодня ни о чем не думали. Не вздумайте перегружать ваши усталые мозги между сеансами — они и так славно потрудились — я дам вам что-нибудь от головной боли, хорошо что вспомнил. Но дело идет к тому, что вы скоро узнаете, что хотели, только в свое время; если будете выполнять мои указания, — вы узнаете все!

Алли — Эмма — Эмма — Алли.

Где кончается одно и начинается другое?

Он не знал. Но знал наверное, что они были разные — и чувство счастья, испытываемое им от общения с Эммой, как он описывал его Меррею, было тоже другое. Но вместе с тем, несомненно, встреча с Эммой явилась своего рода вторым шансом — исправить свой промах. Какой промах? И перед кем из них? Он потряс головой. Это напоминало труднейшую картинку-загадку — когда известно с самого начала, что каких-то частей не хватает, но не знаешь, сколько именно и откуда.

Весь во власти своих мыслей, Роберт ехал домой, не обращая внимания на дорогу. Не спеша поставил машину, открыл дверь. „В Брайтстоуне, — подумал он, весь под обаянием прошлого после сеанса с Мерреем, — переступив порог пасторского дома, я всегда кричал: „Клер! Джоан“! Мы так рады были видеть друг друга. А сейчас все прячутся по своим комнатам и ходят по дому на цыпочках, тайком — лишь бы ни с кем не столкнуться“. С тяжелым сердцем он захлопнул входную дверь и направился в кабинет.

С удивлением он увидел Клер: она вышла из гостиной в задней части дома.

— Привет, — спокойно сказала она.

— Клер! А я думал, ты… я думал, сегодня твой день…

Клер слабо улыбалась и молчала, словно заставляя его припомнить, когда он последний раз проявлял интерес к ее делам или к тому, как она живет от одного дня до другого.

— Сегодня вторник, Роберт, — обронила она. — Ты забыл?

— Вторник?

— Вторник. Первый вторник месяца. День посещения Поля.

— О Господи!

Она не проявляла признаков раздражения, но была явно огорчена.

— Мы могли бы еще успеть, — деловито сказала она, — если гнать как сумасшедшие. Я приготовила сандвичи — можем перекусить по дороге. — И только увидев, что он продолжал стоять не шелохнувшись, тупо глядя перед собой, словно оглушенный бык, она взмолилась, выдавая, чего ей стоило это спокойствие.

— Ну давай, Роберт! Я вижу, у тебя что-то на уме. Но расскажешь все в машине.

Путешествие почти в триста километров в каждый конец дает хорошую возможность поговорить. Но когда Роберт выбирался с оживленных улиц на автостраду, пытаясь наверстать упущенное время, разговор не клеился, а затем и вовсе оборвался.

Если он любил эту девушку Алли — если, думал Роберт, потому что рассудок его отказывался принять то, что было столь самоочевидным в уединенности кабинета Меррея, — если это так, то какое право имеет он сидеть в машине рядом с Клер в качестве ее мужа? Нарушить брачный обет, обет, данный не только ей, но и Богу — это ужасно!

Пасть так глубоко — и кому — священнику — не простому человеку, а тому, кто обещал свою жизнь посвятить Богу, жить по образу Божию — неужели он так низко пал? Предал эту милую тихую женщину, столь обездоленную жизнью и так сдавшую — предал себя, свои лучшие упования?

Неожиданно ему пришла в голову мысль о падении Люцифера, ярчайшего и лучшего из лучших, от которого ожидали только высшего! Самого высокого!

Ожидали высокого…

Неужели он действительно так жаждал стать епископом, раз все эти долгие годы позволял Джоан продвигать себя с этой единственной целью? Сейчас это казалось невозможным. Все равно, что спросить его, не хочет ли он живописать как Пикассо, или возглавить полет на Луну. Эти церковные амбиции принадлежали другому человеку. Разумеется, он обязан чем-то поделиться с Клер.

— Клер, — неуверенно заговорил он. С чего начать? — Эта история с „Алламби“ — ты очень расстроена?

— Ты это серьезно? — Даже краешком глаза — потому что вынужден был внимательно следить за дорогой — он видел, насколько она подавлена. — У меня сердце разрывалось! Эти несчастные старики, вышвырнутые из единственного дома, который у них был — и этот милый уютный дом, который хотели снести — о, да, это меня расстроило донельзя!

Как легко сделать ложный шаг! Боже, какой же он глупый!

— Нет, я не о том, я имею в виду мое участие. Демонстрация, арест — урон, который это могло нанести моей карьере…

— А…

Она не сказала: „Ах, это“. Но, по-видимому, имела это в виду.

— Так тебе все равно? — продолжал допытываться он.

— О, Роберт. — Разговаривать с ним в таком духе было все равно, что прыгать со льдины на льдину во время половодья. — Если бы мне было все равно, — медленно произнесла она, — не думаю, что ты был бы здесь сегодня.