Но был ли особый смысл во всем, что случилось, одному Богу известно. Клер отмахивалась от этих мыслей, но они возвращались к ней вновь и вновь и наконец прочно поселились где-то на задворках сознания. Неужели Богу было угодно, чтобы Роберт упал с этой клети на сотню футов в черноту бездны? Неужели по Его воле погиб Джим Калдер, а его дочь покончила с собой, и все сошлось так, что вина пала на ее брата Поля?

Поль. При одной мысли о нем вернулась старая привычная боль, молчаливая печаль, никогда ее, в сущности, не оставлявшая.

— Все это какая-то ошибка, — говорил он тогда. — Я пойду с ними, и в мгновение ока все станет на место. Я вернусь, очень скоро вернусь. — С того самого момента, как он вышел в сопровождении двух полицейских из больничной палаты, где лежал Роберт, она больше никогда не видела брата вне тюремных стен; эти несколько шагов до полицейской машины были последними в его жизни шагами свободного человека.

Как они могли предъявить обвинение и судить невинного человека?

— Не спрашивай! — сказала Джоан, — не сказала, а взвизгнула, потеряв всякое терпение от бесконечных приставаний Клер: она беспрерывно возвращалась к этому вопросу, на который ни у кого не было ответа. Клер передернуло. Даже сейчас она не могла спокойно вспоминать это время.

Мученичество Поля, эта его прижизненная смерть составляли лишь часть катаклизма, потрясшего Брайтстоун в то время и отразившегося на многих. Обвал в шахте, как выяснилось после нечеловеческих усилий спасателей, разрушил, по существу, всю подземную систему, унес 170 жизней: это была величайшая катастрофа на шахтах в истории Австралии.

Когда выяснился объем разрушений, о возобновлении угледобычи не могло быть и речи. Жены и вдовы были обречены на нищету, потомственные шахтерские кланы, жившие здесь из поколения в поколение, рушились и рассеивались по земле, поскольку ночная катастрофа на шахте лишила их всякой надежды на будущее. С исходом молодежи и трудоспособных отцов семейств Брайтстоун умер.

— Тут теперь остались одни старухи, вроде нас, — с убийственной точностью заметила Молли в один из редких визитов дочери в маленький шахтерский коттедж, на место своего рождения. Брайтстоун все больше напоминал город-призрак.

Может быть, в этом году им удастся вызвать маму сюда в Сидней, подумала Клер с новой надеждой. Пришла весна… и теперь Роберт получил новое назначение, вернее, получит во время освящения… может, удастся уговорить маму… Особняк настоятеля, этот фантастический новенький дом над гаванью, столь огромен, что с лихвой хватит на всех! Стоит попробовать…

Думая о своем, она вошла вслед за Джоан в собор и вдруг почувствовала на своей руке чью-то сильную руку.

— Клер! Не задержу вас — хотел только поздороваться. И мисс Мейтленд — как поживаете?

— Меррей! — с откровенным удовольствием приветствовала Клер. — У нас все прекрасно, просто прекрасно. Конечно, волнуемся!

— Могу представить, — одобрительно кивнул Меррей Бейлби. — А как ваш драгоценный супруг?

Клер засмеялась.

— Вы и сами знаете! Лучше некуда! И все это благодаря вам!

— Сие никому не ведомо, — покачал головой Меррей. — Не забудьте других врачей. Я подключился уже после них.

— Но ваше вмешательство было очень важно, — возразила Джоан, высказывая мысль Клер.

Меррей со смехом поклонился.

— Ну, сегодня, во всяком случае, я здесь в качестве друга, а не невролога! Не буду же я лезть к Роберту во время службы, чтоб осмотреть голову! И вот, что я вам еще скажу — теперь с его памятью никаких бед не будет, коль скоро новоиспеченный настоятель собора собирается принять такое горячее участие в собственном посвящении!

Он прав, подумала с радостью Клер. Роберт в отличной форме, и ему нужно, чтоб и я была в порядке. Ему понадобятся все силы, потому что он многое хочет сделать. Но все идет хорошо, лучше некуда — кто знает, может, теперь наконец все будет прекрасно?

Девушка сошла по трапу приземлившегося „Боинга-747“ Британской авиакомпании и теперь вместе с остальными пассажирами ждала багаж. Несмотря на кондиционеры, воздух был слишком горячий и влажный для ее светло-золотистой кожи, а голоса снующих вокруг людей ласкали слух странной музыкой непривычной австралийской речи. Получив наконец свою потрепанную сумку, она отправилась к иммиграционной службе.

Все будет прекрасно.

Все будет прекрасно!

Сидя рядом с Клер, Джоан с трудом сдерживалась, чтобы не вскочить и не прокричать эту радостную весть всем присутствующим, а здесь собрался действительно весь сиднейский свет: представители власти и капитаны бизнеса и индустрии, церковные иерархи и члены влиятельнейших семейств, все сливки столичного общества, а, стало быть, всего острова. Быть здесь! — по такому поводу! — при мысли об этом сердце Джоан готово было выпрыгнуть из груди. Отныне Роберт — настоятель Мейтленд! Да, это вершина его жизни!

Впрочем, не более того, что он заслуживает. Да и то, что он настоятель, вовсе не означает окончания его карьеры. Настоятелю кафедрального собора Сиднея открыт путь в епископы… даже архиепископы… почему бы нет?

Просто удивительно, как все складывается. Роберт так боялся когда-то, что застрянет в Брайтстоуне, погрязнет в рутине служения в маленьком городишке, слишком маленьком для его талантов. На самом же деле он прослужил там меньше года, а потом эта ужасная ночь вырвала его оттуда. А когда он пошел на поправку, епископ, потрясенный жизнестойкостью и силой воли молодого священника, а, кроме того, под давлением обстоятельств, поскольку приход в Брайтстоуне прекратил свое существование с закрытием шахты, перевел его в значительно больший приход в процветающем городе, что само по себе сыграло немалую роль в выздоровлении Роберта.

А куда Роберт — туда и Джоан: ее место в свите отныне не подвергалось сомнению. Ибо Джоан была столпом силы и оплотом в любом бедствии. Она заняла свое место у постели больного вместе с Клер и, по существу, все время его болезни управляла приходом, так что даже иные слабые души, судя по доходившим до нее слухам, поговаривали, что ей надо возглавить приход и сделаться первой женщиной-священником Австралии.

Теперь он без нее обойтись не сможет; Джоан это знала. Ее положение правой руки брата было формально подтверждено при переезде в Сидней на епархиальном, так сказать, уровне, поскольку поездка была оплачена, и она числилась исполнительным помощником Роберта. Это дало ей самое большое в ее жизни удовлетворение.

Ибо она не помышляла ни о родственниках, ни о браке, ни о мужчинах. В ее сознании, в ее сердце жил отныне только один мужчина — Роберт. Тот, кто владел раньше ее мыслями, оказался недостойным ее. Она могла бы простить ему шашни с этой потаскушкой, тем более что кому как не ей было знать, что он и пальцем к ней не притрагивался, поскольку маленькая блудница была предназначена исключительно для Роберта, удачливого соперника Поля в любви. Но когда она, Джоан Мейтленд, бросила ему спасательный круг — предложила свое имя, свое доброе имя, свою любовь там, в обычной больничной палате, под пошловато-презрительными взглядами двух полицейских, когда она все это сделала ради него, а он отшвырнул ее — отказался признать даже возможность того, что он, великий Поль Эверард, мог провести ночь с ней — даже ради того, чтобы спасти свою жизнь — тогда… тогда…

Она тряхнула головой, чувствуя знакомый отвратительный прилив краски, заливающей шею и щеки. Он получил то, чего заслуживал. Ее совесть была спокойна, и она не вскакивала по ночам. Это было для него лучшее место. Лучшее и для него, и для всех.

Ведь пока он там — тайна спит. Ангел-хранитель Роберта изгладил из его сознания всякое воспоминание — он не помнил не только ночь страшного обвала, не только гибель Джима Калдера и свое собственное падение в шахту, но и события последних недель, предшествующие этому. А это значит, что он не помнил и девицу по имени Алли Калдер.