Ей даже не пришлось прибегать к мелким уловкам, как-то: обронить платок или сумочку перед ним, споткнуться случайно рядом с ним — или к массе других уловок, что так известны были среди девушек её круга.

С самого первого взгляда, с первого танца, с самого первого лёгкого пожатия его тёплой ладони она уже знала, что любит его. Потом, встречаясь с ним в Польше — он всё откладывал свой отъезд в Россию, — княжна узнала, что её избранник испытывал к ней те же самые чувства и был несказанно рад, что она в скором времени отправится в Москву. И если раньше ей этого не хотелось, то теперь она будет считать дни до встречи с ним в Москве. Они обменялись клятвами в любви, подарками.

   — Вот это колечко он подарил мне, — прерывая свой рассказ, произнесла княжна, протягивая брату правую руку, где на среднем пальце было тоненькое золотое колечко с одной-единственной крупной жемчужиной.

   — Что ты ему подарила? — спросил брат, рассматривая колечко.

   — Я? — смутилась сестра. — Да так, ничего, пустяки.

   — Но всё же, что?

   — Свой портрет, — помолчав, наконец проговорила княжна.

   — Портрет?

   — Да. Маленький такой, как медальон, на шёлковом шнурке.

   — А-а, — протянул князь Иван, — небось сразу же надел его?

   — Да, надел, — вновь смутившись, ответила сестра.

   — Ну, любовь, — не то с завистью, не то с сожалением произнёс князь Иван.

   — Любовь, — мечтательно повторила княжна.

Она посмотрела на брата и, заметив его странную улыбку, сказала с чувством:

   — Тебе этого, братец, не понять.

   — Это почему же?

   — Да потому, — улыбнулась княжна. — Про твои амуры слухи и до Польши дошли.

   — Смотри-ка, — самодовольно улыбнулся князь Иван, — я-то думал, живу тихо-скромно, никуда не лезу, никому не мешаю, а что амуров много — так это ж хорошо!

Княжна Катерина молчала, с каким-то нескрываемым сожалением глядя на брата. Он посерьёзнел, перестал улыбаться и, посмотрев сестре в глаза, произнёс со значением:

   — Любовь — это хорошо, только смотри, чтоб твоя любовь не разметалась по ветру.

   — Это почему же? — обеспокоилась княжна не столько словами брата, сколько тем тоном, каким они были сказаны. — Это почему же? — вновь с беспокойством повторила она. — Или ты что знаешь?

   — Может, и знаю, — тихо и уже не глядя на сестру, промолвил князь Иван.

   — Что ты, братец, знаешь? — в тревоге проговорила княжна. — Может, о графе что-то нехорошее слышал?

   — Нет-нет, о нём я ничего не слышал, кроме того, что красавец да в тебя без памяти влюблён.

   — Тогда что же? — допытывалась княжна у брата.

   — Скоро всё сама узнаешь, — так же значительно ответил князь Иван.

Выйдя из комнаты, он оставил сестру в волнении и предчувствии чего-то нехорошего, что изменит всю её жизнь.

Ждать неожиданных известий ей пришлось недолго.

Весна 1729 года выдалась ранней, тёплой, быстрой. Огромные снежные сугробы, вперемешку с конским навозом окаймлявшие проезжую часть улиц, быстро убывали под лучами солнца, наполняя талой водой выбоины и ухабы на разбитых дорогах, делая их совершенно непроезжими.

Однажды поздней ночью, возвращаясь домой, князь Иван попал в одну из таких ям. Сам он едва выбрался из неё, но любимого коня, сломавшего в той яме ногу, пришлось пристрелить. Узнав об этом, Пётр Алексеевич ужаснулся не тому, что его друг Иван чуть не утонул в яме, а тому, что тот собственноручно пристрелил коня.

Этот ли случай помог, или что другое, ко молодой государь решил рано уехать из Москвы, где опасность попасть в такую же яму ожидала каждого на разбитых московских дорогах.

Уже 1 марта царская охота с огромным количеством борзых и гончих собак, лошадей, экипажей, придворных потянулась из Москвы. В Горенках, имении князя Алексея Григорьевича, ещё лежал на полях снег: скованный сильным ночным морозом, он был крепок и надёжен.

Государю отвели лучшие покои в доме, а всё семейство Алексея Григорьевича расположилось в другой половине дома, где разместились три его дочери, сыновья и он сам с женой — княгиней Прасковьей Юрьевной. Шум и суета в доме стояли невообразимые, но государя стесняли стены дома, он тянулся в поле, в походный лагерь, который был разбит невдалеке, вёрст за пять от имения Алексея Григорьевича, на большой лесной поляне, уже освободившейся от снега.

Княжна Катерина обрадовалась было тому, что все отъехали и жизнь в доме понемногу входила в обычное русло. Но что-то странное творилось в доме. Что? Княжна не могла бы ответить. Князь Иван, не очень любивший охоту, остался в Москве. Казалось, что привязанность государя к своему фавориту начала ослабевать. Он уже подолгу обходился без князя Ивана, не требуя его постоянного присутствия при себе. Цесаревна Елизавета в этот раз тоже не принимала участия в охоте: она отправилась в сопровождении Александра Бутурлина и нескольких девушек-служанок на богомолье.

На сей раз постоянную свиту государя составляло всё семейство Долгоруких, не исключая и жены Алексея Григорьевича — Прасковьи Юрьевны. Более всего неудовольствия высказывала отцу княжна Катерина, не любившая не только охоту, но и огромную шумную толпу, которая сопровождала государя.

Однажды вечером, чувствуя себя разбитой от предыдущей длительной охоты, она решила поговорить с отцом и отказаться от очередной охоты. Однако ей не пришлось объясняться с ним. Один, казалось, незначительный случай прояснил ей многое. Тёплым апрельским днём семья Долгоруких находилась дома, готовясь к новой охоте. У крыльца дома остановился лёгкий щегольской экипаж, в котором княжна Катерина узнала коляску своего жениха. Она уже бросилась было ему навстречу, как неожиданно появившийся перед нею отец удержал её словами:

   — Не спеши, дочка, не спеши.

   — Но почему? — удивилась княжна.

   — Потому что неприлично девице виснуть на молодом человеке.

   — Как это виснуть? — удивлённо повторила Катерина. — Ведь этот молодой человек, как вы, батюшка, его назвали, мой жених.

   — Был жених, — твёрдо и коротко ответил князь Алексей.

   — Как это — был? — бледнея и чуть слышно спросила княжна.

Князь молча наблюдал в окно за тем, как граф Мелиссимо после недолгого разговора с дворецким велел повернуть экипаж и отъехал от крыльца.

Княжна Катерина бросилась к дверям, но отец резко и больно схватил её за руку:

   — Постой, не торопись.

   — Пустите, пустите! — почти закричала княжна, вырываясь из рук отца и выбегая на крыльцо, но быстрая коляска уже скрылась за деревьями зеленеющего сада.

   — Вы, княжна, разве дома? — удивлённо спросил дворецкий, увидев её на крыльце.

   — Конечно, дома, — почти грубо ответила она. — Что ты сказал ему?

   — То, что велел ваш батюшка: вас нет дома и не будет, вы с государем на охоте.

Расстроенная княжна вернулась в дом, где ожидал её отец.

   — Это вы, батюшка, велели сказать, что меня нет дома?

   — Я велел, — так же решительно ответил тот.

   — Зачем?

   — Затем, что у меня для тебя другой жених на примете.

Взбешённая княжна не могла вымолвить ни слова, молча, почти с ненавистью глядя на отца.

   — Другой? — наконец еле выдавила она из себя. — А меня вы спросили, нужен ли мне другой жених?

   — Ас каких это пор я должен у тебя твоей воли спрашивать? Здесь я один распоряжаюсь: как велю, так тому и быть.

Увидев решительное, жёсткое выражение на лице отца, княжна едва выдохнула:

   — И кто же тот, другой жених вами для меня присмотрен?

   — А ты не очень-то разговаривай. Набралась там, в заграницах разных, воли и дерзишь отцу, перечишь ему.

   — Я же перед вами, батюшка, — смиряясь, проговорила княжна, — смирно стою, но могу же я знать, кого вы мне в женихи сулите?

   — Вот так-то лучше, — смягчаясь, ответил князь. — Я давно, дочка, хотел с тобой о том поговорить, да всё минуты нужной не было. Теперь вот самый раз тебе обо всём поведать.