— Нет-нет, — с улыбкой ответил князь Иван, — ничего такого со мной не случилось, а приключилась совсем другая преинтересная история.

   — Преинтересная история? — с любопытством переспросил великий князь.

   — Весьма, весьма прелюбопытная, — всё так же улыбаясь, ответил князь Иван.

Меншиков с Остерманом внимательно прислушивались к разговору.

Иван молчал, не решив для себя, стоит ли ему рассказывать историю с собакой в присутствии наставников великого князя.

Тот, видя нерешительность Ивана, и, очевидно, поняв, что он не может или не хочет говорить при вельможах, сказал, обращаясь к Меншикову:

   — Вы, батюшка, не гневайтесь, мы только на минуточку выйдем с князем Иваном, и я тут же ворочусь к вам.

Он мило улыбнулся простодушной детской улыбкой, за которой скрывалось любопытство и нетерпение поскорее расспросить князя Ивана о том, что так надолго задержало его.

Они вышли из комнаты в широкий коридор, куда выходило несколько дверей. Одна из них была приоткрыта, и из-за неё доносились громкие голоса дежурных офицеров.

Великий князь, взяв Ивана за руку, отвёл его в дальний угол коридора, где они спрятались за плотной тёмной шторой.

   — Ну говори, говори же скорее, Иванушка. Знаю, что не опоздал бы, если бы не важная причина.

   — Да уж и не знаю, ваша светлость...

   — Перестань, перестань, — прервал его великий князь. — Не называй меня так, когда мы с тобой одни. Сколько раз уж я тебя просил: зови меня просто — Петруша.

   — Как изволите приказать, — улыбнулся Иван.

   — Ну так говори, говори же, что приключилось с тобой?

   — История-то, может, совсем пустяшная, но очень уж небывалая.

   — Так что ж это за небывалая история? — всё с большим нетерпением повторил великий князь.

   — Видите ли...

   — Нет-нет, просто Петруша, а то и слушать не стану и дружить с тобой не буду, — капризно произнёс Пётр Алексеевич, рассерженно топнув ногой.

   — Хорошо, хорошо, Петруша, — мягко произнёс князь Иван.

   — Как славно ты сказал «Петруша», — обрадовался великий князь. — Так меня только сестрица Наталья зовёт, и больше никто.

Услышав историю о собаке, которая сама нашла оставившего её в Варшаве Ивана, великий князь был растроган до слёз.

   — Сама, сама она пришла к тебе, — повторял он без конца. — Да как она, Иванушка, нашла-то тебя? Ведь столько вёрст от Петербурга до Варшавы? — И он с удивлением смотрел на Ивана, словно ожидая от него разрешения столь трудной задачи.

   — Сам не пойму, как такое крохотное создание отыскало меня.

   — Послушай, Иванушка, ты сейчас же, не медля, ступай домой и принеси её сюда. Хочу и я на неё посмотреть.

С уходом великого князя Остерман и Меншиков снова обменялись многозначительными взглядами.

   — Не нравится мне, ох, как не нравится эта привязанность великого князя к Долгорукому, — нахмурился Александр Данилович, в задумчивости барабаня пальцами по крышке стола, покрытого пятнами от чернил и красок.

   — Думаю, беды здесь большой нет, — тонко улыбнулся Андрей Иванович. — Великий князь ещё слишком молод, дитя, в сущности, а князь Иван хотя и старше его, но ведь тоже очень молод, да и затейный такой: всегда что-нибудь новое для Петра Алексеевича придумает.

   — Да-да, молод, молод, — повторил в раздумье Меншиков, всё так же барабаня пальцами по столу.

Остерман молчал.

   — Так что ж это за программу для великого князя ты, Андрей Иванович, приготовил? — спросил Меншиков, наконец внимательно посмотрев на Остермана.

   — Вот, извольте взглянуть, — любезно сразу же ответил Остерман, протягивая Александру Даниловичу длинный лист белой бумаги, весь исписанный ровным, аккуратным почерком.

   — Нет-нет, — отстранил Меншиков руку Остермана, в которой тот держал лист. — Нет, Андрей Иванович, ты мне сам прочти.

   — Как прикажете, — вновь едва заметно улыбнулся Остерман.

Поднеся бумагу близко к глазам и наклонив голову слегка набок, он принялся читать. Но тут же, оторвавшись от чтения, сказал, глядя серьёзно в лицо собеседнику:

   — Для своей программы я позаимствовал рассуждения известного учёного из Италии — Макьявелли[10].

   — Хорошо, хорошо, — в нетерпении кивнул головой Меншиков. — Какая разница, кого, лишь бы была составлена с толком.

   — Прошу меня простить за пояснение, — сказал Остерман, принимаясь за чтение. — Программа обучения и воспитания, заимствованная мною у итальянского учёного Макьявелли, — начал он чуть хриплым голосом.

Но по мере чтения голос его окреп, и он читал написанное с увлечением:

   — «Обыкновенно, желая снискать милость правителя, люди посылают ему в дар то, что имеют самого дорогого или чем надеются доставить ему наибольшее удовольствие, а именно: коней, оружие, парчу, драгоценные камни и прочие украшения, достойные величия государей.

Я же, вознамериваясь засвидетельствовать мою преданность Вашей светлости, не нашёл среди того, чем владею, ничего более дорогого и более ценного, нежели познания мои о том, что касается деяний великих людей, приобретённое мною многолетним опытом в делах настоящих и непрестанным изучением дел минувших.

Положив много времени и усердия на обдумывание того, что я успел узнать, и заключив свои размышления в небольшой труд, который предлагаю в дар Вашей светлости... верю, что вы удостоите принять его, зная, что не в моих силах преподнести Вам дар больший, нежели средство в кратчайшее время постигнуть то, что сам я узнавал ценой многих опасностей и тревог...»

   — «Опасностей и тревог», — повторил Меншиков, прерывая чтение Остермана.

Тот вопросительно посмотрел на него. Лицо Меншикова было очень серьёзно.

   — Как ты говоришь, Андрей Иванович, звали того учёного?

   — Макьявелли, — повторил Остерман медленно и раздельно.

   — Макьявелли, Макьявелли, — несколько раз сказал Меншиков и вдруг, улыбнувшись, хлопнул Остермана по плечу:

   — А не дурак был этот самый Макьявелли. Как ты, Андрей Иванович, полагаешь?

   — Полагаю, не дурак, — вновь тонко улыбнулся Остерман.

Они ещё продолжали обсуждать план обучения великого князя наукам, куда входило множество занятий, таких, как танцы, верховая езда, стрельба и другие физические упражнения, когда дверь отворилась и в комнату вошёл великий князь с тощей собачонкой на руках.

К великому сожалению Остермана, его прекрасной программе, которую он позаимствовал у величайшего ума прошлого итальянца Макиавелли, не суждено было осуществиться.

Великий князь поначалу охотно выслушивал поучения Андрея Ивановича и потому, что сам учитель был ему по душе, и потому, что рассказывал он занятно, хотя и не всегда понятно. Пётр Алексеевич быстро утомлялся, ему надоедали арифметические правила, казалось нудным и ненужным учить чужой язык. Так, однажды на уроке французского языка, где присутствовал и Остерман, великий князь, отвернувшись от учителя, спросил у Андрея Ивановича:

   — А что, французский принц тоже русский язык учит?

Вопрос великого князя настолько обескуражил Остермана, что он несколько мгновений молчал, с каким-то удивлением глядя на ученика, а потом, улыбнувшись, ответил полушутя-полусерьёзно:

   — Полагаю, что не сыскался ещё для него толковый учитель, чтобы русский язык ему растолковать.

   — Ага! — обрадованно вскричал великий князь. — Значит, он мой язык не учит и не знает? Ну и я его язык учить не стану!

Растерявшийся француз-учитель вопросительно смотрел то на Остермана, то на великого князя, не зная, продолжать ему урок или закончить.

   — Хорошо, хорошо, — улыбнулся Остерман, — сейчас великий князь отдохнёт немного, порезвится, а позже мы с ним разберёмся в этом вопросе.

Обрадованный Пётр Алексеевич вскочил с места, подбежал к Андрею Ивановичу, обнял его за шею и крепко поцеловал.