— ...Товарищи, мы стоим в преддверии перехода от социализма к коммунизму. Сегодняшний колхозник по своему сознанию как небо и земля разнится от дехканина периода организации колхозов. Нынешний колхозник лишен до конца духа мелкособственничества. Он знает, что своим трудом вносит лепту в увеличение богатства, благосостояния колхоза, страны. Для любимой Родины он не пожалеет даже самого себя. А вы, товарищ Назаров, хотели возбудить у колхозников жажду обогащения. Садоводческая бригада самоотверженно трудится, заботясь об увеличении урожая винограда и фруктов, а по-вашему, люди должны работать ради денег, ради желудка? Нет! Они давно уже выкинули из своего багажа пережитки капитализма! Они думают о завтрашнем дне, о расцвете колхоза «Аксай», о том, чтобы кишлак Аксай стал городом. Эту благородную мечту колхозников можно осуществить лишь за счет выделения больших денежных средств в неделимый фонд...

— Саидгази-ака! — перебил Талибджан. — Давайте я отдам и те деньги, что получил за работу, присоедините их к вашему неделимому фонду!

Зал зашумел, поднялся смех.

— Кто скажет, что ты прошел армейскую школу? Ты, оказывается, политически несознательный элемент! — оборвал Саидгази.

— Здесь не нужны высокопарные слова, — сказал Назаров, поднимаясь. — Масло без ничего не станешь есть, нужен еще хлеб.

Талибджан, осмелев после поддержки Назарова, снова встал с места.

— Саидгази-ака, — сказал он, хитро улыбаясь, — вы все время говорили: аппетит, желудок. Правда, есть у нас и желудок и аппетит. Мы не ангелы, которые не едят, не одеваются, мы — люди. При социализме кто работает, тот и ест, сказано: от каждого по способностям, каждому по труду. Политику, которую вы знаете, мы тоже знаем. Что вы все шумите: телега-то ваша пуста!

Саидгази сорвал с переносицы очки, нервно протер стекла носовым платком и снова водрузил на место. «Эх, и здорово я его», — с юношеской гордостью подумал Талибджан.

— Товарищ председатель! — вдруг раздался жалобный голос.

Шербек увидел Юлдаша, застывшего неподвижно, как столб.

— Столько лет пас я табун. Теперь остаток жизни хочу провести в кишлаке. Найдите мне работу полегче.

— Работа-то отыщется, но кумыса не будет, — бросил кто-то.

Под общий смех Юлдаш сконфуженно уселся на место.

Шербек понимал, чем вызвано выступление Юлдаша. Дело в том, что в проект трехлетнего плана был введен пункт о поставках кумыса колхозу. Теперь табунщики недовольны, так как до сих пор единовластно распоряжались кумысом.

И все же он не предполагал, что будут возражать открыто.

Несмотря на то, что обсуждение проекта трехлетнего плана прошло оживленно, Шербек вернулся домой недовольным. При воспоминании о критике Назарова у него возникло сомнение: а годен ли он в председатели? Если бы был годен, то увлекшись овцеводством, разве упустил бы другие области из поля зрения? Овощеводство, садоводство — он просто не знал этих отраслей. Но если даже не знал, можно было посоветоваться со знатоками. Ведь колхоз не одним только животноводством держится. Многое он сегодня понял и должен был об этом сказать, когда подводил итоги обсуждения. Но не сказал и теперь не мог себе простить этого малодушия.

Он придвинул ближе к себе настольную лампу и стал перелистывать тетрадь, на обложке которой было написано: «Наблюдения». Глянув на стенные часы, покачал головой.

«В день нужно выделить не менее двух часов. Иначе не успею записывать, систематизировать свои ежедневные опыты», — сказал он сам себе. Целых три дня он не записал ни строчки. Завяз в составлении проекта трехлетнего плана. Да хоть проект-то был бы полным!

Шербек взял ручку и склонился над тетрадью.

Тихая ночь. Иней на окнах. В печке трещат дрова.

Шербек побывал в винограднике, где трактором рыхлили междурядья. Обратно возвращался вместе с Назаровым.

— Вы видели, как Талибджан сидит на прицепе? — спросил Назаров. — Хорошо работает. Настоящий парень.

— Хорошо бы оказать ему помощь, — сказал Шербек.

— Согласится ли? Уж очень гордый парень. Мать его, наверное, знаете? Доярка Салтанат-апа. Дала ему свои сбережения: купи себе пальто, костюм — не взял. Обиделся, что вместо того, чтобы ему одевать мать, она его, молодого, одевает. «Заработаю — оденусь. Иначе буду ходить в солдатском, пока не останутся лохмотья». Так и сказал матери.

Этот разговор почему-то напомнил Шербеку младшего сына уста Хамида — Халмурада. Чем-то он похож на Талибджана. Но чем — так и не мог определить. Талибджан крепкий, как чугун, а Халмурад даже на одну его руку не потянет. А может, вспомнил потому, что получил недавно письмо от Халмурада? Шербек порылся в кармане пальто и, вытащив конверт, протянул его Назарову. Назаров на ходу развернул письмо и прочитал: «...Мой учитель, посмотрев макет моего скульптурного памятника на могилу Бабакул-ата, сказал, что я вернулся из кишлака на скакуне. Шербек-ака, вы представляете себе, какую услугу вы оказали мне? Ведь на скакуна, о котором говорит учитель, посадили меня вы. Я дал клятву до самой смерти не расставаться с этим рысаком. Как только закончу институт, непременно возвращусь в родной кишлак. В Аксае есть необходимый для меня материал: первый — мрамор, второй — люди-труженики. Думаю, что не скажете: зачем, дескать, скульптор животноводческому колхозу?..»

Назаров возвратил письмо Шербеку и задумчиво проговорил:

— Когда я, окончив учебу, приехал в Аксай работать, старики спрашивали меня: «Чему учились, домулла?» Когда говорил, что учился на агронома, они раскрывали рты. Бедняги, откуда им знать, что такое агрономия! Затем, открыв курсы ликбеза, начал обучать грамоте. Глядя на людей, сомневался: в ближайшие годы не выполнить план по ликвидации неграмотности. В колхозе было тогда только два человека с образованием: я да учитель. А теперь — больше ста специалистов с высшим и средним образованием: учителя, врачи, зоотехники, ветеринарные врачи и фельдшеры, механизаторы, инженеры и техники, радиотехники, финансовые работники, агрономы... Большинство из них уроженцы этого кишлака. Столько специалистов. Но никто, как раньше, не удивляется. Потому что все привыкли. Естественный рост культуры при улучшении жизни народа. Вот теперь в кишлак собирается приехать скульптор. Вслед за ним, может, приедут художники, архитекторы, писатели, композиторы. Но и этому никто не удивится. Все это примут как естественное требование жизни. Смотришь, и со временем изменится художественно-эстетический вкус наших людей. Они, даже не замечая своего роста, войдут к Халмураду и начнут спорить об искусстве. В то время сотрется разница между умственным и физическим трудом, между городом и кишлаком. Отомрет и жестокий, но верный принцип: «кто не работает, тот не ест». Потому что тогда совесть не позволит человеку не работать, а труд обратится в естественную потребность. Вот так, друг мой, коммунизм недалеко. Он виден, как вот эта снежная вершина Лысой горы, сверкающая серебром.

Шербек радовался от души, глядя на Назарова, резкий голос которого смягчился, глубокие морщины разгладились на лице, оно как-то помолодело. Он даже не заметил, как передалось ему волнение Назарова. Он еще не встречал людей, которые бы так страстно и убежденно говорили о коммунизме. Да и сам не помнит, когда и при каких обстоятельствах появилось у него это чувство. Может, Назаров так горячо говорит о коммунизме потому, что стареет? Нет, скорее потому, что пережил много невзгод: и гнет, и подлость, и несправедливость, он пережил и плохое и хорошее — он сам может все сопоставить. А раз так, то ему ценить будущее по-настоящему! А нам, молодым, учиться у таких, как он, отношению к жизни. Мы все получили готовым, для нас не было никаких сомнений. Как только научились различать мир, увидели портрет «дедушки Ленина»; когда учились говорить, а потом читать, то начинали со слова «Ленин». Вот он — один из таких сейчас сидит на прицепе. Заснеженную черную землю будто переворачивает не трактор, а он сам. Лицо его обветренное, загорелое. Не взял у матери денег на одежду — что может быть прекраснее его гордой веры в свои силы!