Суванджан, накинув на девушку тулуп, поднял ее на руки и побежал в пещеру. Когда он достиг спасительного свода, на нем не было сухой нитки.

Природа разгневалась. Свет молний проникал даже в глубину пещеры. Айсулу забилась в угол и сидела молча, положив голову на колени. Она будто забыла о существовании Суванджана.

Поднялся ветер. Кусты сгибались до земли, будто просили у ветра прощения. А он со свистом нырял в каменную пропасть, дергал ветви, царапал траву в дикой пляске. Деревья гнулись и скрипели, но свалить их было не так-то легко. Может быть, поэтому баловство ветра перешло в ненависть. Он завыл, как голодный волк, направил свой гнев на облака, раздробил их и погнал.

Суванджан не мог унять дрожи. Зубы его стучали от холода. Айсулу задремала. На ее щеке застыла слезинка. Суванджан осторожно присел на камень возле Айсулу, снял пиджак и прикрыл ей ноги. Он не помнит, сколько времени просидел так, а когда открыл глаза, уже рассвело.

Согнувшись, Суванджан вышел из пещеры и отправился искать капкан.

Еще издали он увидел в мокрой зелени ярко-желтое пятно: лисица!

Лисица судорожно билась, зажатая пружиной. Рыжий хвост ее метался из стороны в сторону.

Суванджан прижал к себе зверя и побежал в пещеру. Айсулу проснулась и стояла у входа.

— На, бери! — Суванджан протянул ей зверя солнечного цвета.

Айсулу взглянула в печальные глаза лисицы и заплакала.

— Бери, ты же хотела, — повторил Суванджан, неловко держа лисицу на вытянутых руках.

Айсулу отступила на шаг и отрицательно покачала головой.

— Пойдем домой, — тихо сказала она.

Чувство вины перед Айсулу не давало Суванджану покоя. Иногда он под видом охоты бродил как тень по берегам Куксая или часами крутился около дома Джанизака. Айсулу, спрятавшись за забором, сквозь щелку наблюдала за ним. Однажды, когда Суванджан, осмелев, перелез через забор, она выросла перед ним словно из-под земли.

— Ты что тут делаешь?

— Просто так... — Суванджан растерялся. — Хотел сказать тебе, что мы уходим с пастбища.

— Ну и что же, уходи!

Грубость Айсулу обидела Суванджана, но все же он решился.

— Знаешь что, я хочу послать сватов. Пойдешь за меня?

— Не пойду за тебя! Не пойду!!! Уходи!

— Вот как?

— Да, так!

— Ладно! — Суванджан круто повернулся и пошел прочь.

Он не слышал плача Айсулу. Его заглушил шум Куксая...

На следующий день Бабакул и Суванджан покинули горное пастбище. Отару погнали в Аксай. Три дня пути — и внизу, на берегу Аксая, показался кишлак. Он утопал в лучах солнца. Но эти лучи не осветили душу Суванджана. Слова Айсулу не давали ему покоя. Он думал о них даже по ночам, не смыкая глаз.

Возле кишлака они разделились: Бабакул-ата с вещами поехал в кошару — загон для отар, а Суванджан пустил овец на скошенное пшеничное поле. Усталость последних дней и бессонные ночи дали себя знать.

Суванджан прилег в траву. Овцы паслись под присмотром собак недалеко от берега реки. Суванджан проснулся от тревожного собачьего лая и сразу почуял недоброе. Схватив палку, он кинулся к реке. На берегу, сбившись в кучу и испуганно навострив уши, стояли овцы. Невдалеке от них лежали два племенных барана, раздутые, как бурдюки. Суванджан не знал, что с ними произошло: опились или заболели? В голове промелькнуло: «Может, выживут?» Но бараны уже не шевелились, их широко открытые глаза подернулись пеленой.

— Умерли, — прошептал Суванджан. Он бессильно опустился возле баранов и долго сидел не шевелясь. Очнулся, когда перед ним выросли два всадника. Это были Ходжабеков и Шербек, направлявшиеся в соседний кишлак.

— Проворонил? — крикнул Ходжабеков, в бешенстве размахивая плеткой над головой Суванджана.

— Не смейте! — Шербек соскочил с лошади и подошел к баранам. — Суванджан, что случилось?

— Не знаю... Я уснул...

— Уснул! — опять закричал Ходжабеков. — Овцы колхозные, а не собственные, что их жалеть! Чтоб ты сдох!

— Не ругайтесь, — Суванджан шагнул к Ходжабекову. — Я же не нарочно... Мне что колхозные, что свои...

— Придет телега, погрузишь баранов и привезешь, — распорядился Шербек, садясь на коня.

— Я еще поговорю с тобой, растяпа! — на прощанье пригрозил председатель.

Осень в горном Аксае наступает раньше, чем в долине. В то время, когда в долинах девушки собирают хлопок в летних платьях, здесь чабаны кутаются в теплые суконные чекмени. В осеннюю пору пустынно в кишлаке. Взрослые заняты работой на полях, дети в школе.

Сейчас тишина не по душе Ходжабекову. Его сердце жаждет бури. В ушах его стоит голос Шербека. Как он крикнул тогда, на берегу: «Не смейте!» И это ему, председателю! Теперь об этом узнают все жители кишлака. О каком авторитете после этого может, идти речь? И все из-за того, что он замахнулся на этого нерадивого чабана, который уморил двух лучших баранов! Ходжабеков с силой швырнул на стол авторучку.

Нет, теперь этому Сувану от прокурора не уйти. Как там написано в паспорте? Суван или Суванджан? Отец называет его Суванджаном. Пусть будет проклятый «джан». С силой нажимая на перо, он дописал «джан». Теперь только подпишут члены правления — и все в порядке. Следователю даже нечего будет делать. Узнает этот мальчишка, где раки зимуют. «Но все ли захотят подписать», — он подумал о Шербеке и выругался.

Взял к себе в заместители этого молокососа, потому что в газетах и речах руководителей поднимался вопрос о выдвижении молодых специалистов, думал, Шербек будет ему опорой. Учил его, давал советы. А теперь он становится поперек дороги, да еще покрикивает. А, собственно, кто он такой, этот Шербек? Выступает против указаний сверху, против стойлового содержания скота; защищает убийцу колхозных баранов. Говорит, что бараны, наверно, съели на скошенном поле остатки хлеба от комбайна и выпили много воды, поэтому сдохли. Оправдывать Суванджана — разве это не преступление? А со свинопасом здоровается еле-еле, брезгует подать руку. Так ведет себя кандидат в члены партии.

В тот же вечер Ходжабеков устроил заседание правления колхоза. Он прочитал вслух «дело Суванджана» и предложил всем членам правления подписаться. Но большинство было против того, чтобы передать дело в суд: Бабакул и его сын — самые передовые чабаны, они в этом году получили от ста маток по сто тридцать ягнят. Пусть Суванджан возместит стоимость погибших баранов, и дело с концом.

Ходжабеков внутренне бесился, но старался казаться спокойным. Вся его злоба теперь обратилась против Шербека. «Уж здесь-то я не уступлю», — подумал он.

Покачиваясь в своем кресле, председатель начал издалека:

— Руководящие товарищи, поручая мне колхоз, сказали: «Ходжабеков, ты должен поставить колхоз на ноги». Я согласился. Я солдат партии. Куда пошлют, туда и пойду. Но здесь я увидел, что некоторые люди вместо того, чтобы помочь поднять колхоз, мешают общему делу...

Председатель долго сыпал общими фразами о необходимости искоренения семейственности, призывал беспощадно бороться со всеми недостатками и ошибками. Только под конец было названо имя Шербека, и всем стало ясно, против кого направлена речь председателя. Не успел Ходжабеков опуститься в свое кресло, как встал Саидгази. Он начал говорить о скромности человека и о том, насколько опасен отрыв от масс.

— ...Я хочу рассказать о том, что недавно произошло. Вы все знаете, что Ашир очень скромный, добросовестный работник. На днях Ашир прибежал ко мне в порванной рубашке, весь в слезах, и рассказал, как пренебрежительно, свысока, разговаривал с ним зоотехник, вместо того чтобы помочь хотя бы советом.

— О, вы, оказывается, нашли в темноте друг друга, — ядовито перебил Шербек.

— Товарищ Кучкаров, ведите себя прилично, — вмешался Ходжабеков.

— Тогда я не поверил словам Ашира. Не может быть, думаю, чтобы человек с высшим образованием, — Саидгази посмотрел на Шербека с жалостью, — мог допустить такое по отношению к простому, необразованному человеку. У меня, как и у председателя, было другое мнение о вас, товарищ Кучкаров. Но сейчас, когда вы, не уважая членов правления, бросили свою реплику, я не сомневаюсь в том, что Ашир был прав...