— Браток, вставай! — будил его Туламат. — Надо за кормом ехать, спасать овец...

— В такой буран? Да ты что, хочешь, чтобы я трактор загубил?!

Туламат вскипел. Увидев на груди парня комсомольский значок, закричал:

— Эй, сопляк, сними с груди комсомольский значок и отдай мне! Хоть я и стар, но мне больше подходит его носить. Будь у тебя сердце, а не кусок кизяка, ты не лежал бы сейчас как пень, когда колхозные овцы погибают!

Туламат выскочил на улицу и крикнул так, что стекла соседних домов задрожали:

— Эй, комсомол, где ты?!

Он стучал в двери домов, и кричал:

— Эй, молодежь, собирайся к дому тракториста!

Через некоторое время со всех концов кишлака зашагала молодежь.

Когда у дома тракториста собралась целая толпа, Туламат, все еще кипевший злобой, начал:

— Какие вы комсомольцы? Есть у вас в сердце огонь или все вы такие, — он показал на тракториста, стоявшего у двери с пылавшим от стыда лицом, — трусы? Слушайте обоими ушами: у кого болит сердце за колхоз, пусть лезет на прицеп. Из Кайнара привезем корм. Если есть такие, кто думает: «Ну и пусть пропадают овцы, ведь они колхозные», то пусть идут своей дорогой, кланяться не будем...

— А ну, пошли! — крикнул кто-то из ребят.

Все побежали в сарай, где стояли автотачки.

Тракторист, одиноко стоявший у двери, крикнул им вслед:

— Сейчас я вас догоню!

В это время Ходжабеков направлялся в контору. Увидев Туламата с ребятами, он подумал: «Что это они затеяли в такую метель?» Поравнявшись с ними, он понял, в чем дело. Его самолюбие было задето. «Не хватало еще, чтобы этот усач совал свой нос в председательские дела», — подумал он. А ребятам важно сказал:

— Это вы правильно надумали, а то зоотехник у нас беззаботный, уехал в район, а овец бросил на произвол судьбы...

Из Кайнара Бабакул уже не мог возвратиться пешком. Пришлось посадить его на нагруженный сеном прицеп. Все тело старика было как в огне, болели руки, ноги, спина.

К полуночи ему стало еще хуже. Он терял сознание, бредил. Ему представилось, что в комнату вошел толстый человек в черном.

Бабакул силился вспомнить, кто это, и не мог.

— А-а, ты не узнал меня, неблагодарный? — крикнул человек в черном.

— Максум?!

— Покайся перед смертью, произнеси символ веры!

— Оставь меня, людоед!

— Да, я людоед. Я отнял жизнь у твоего друга Кучкара, теперь пришел за тобой, — сказал Максум.

— Суванджан, прогони его!

Максум расхохотался, растянув до ушей рот, похожий на открытую могилу.

— Здесь нет ни души, кроме нас двоих! Молись богу! Я пришел из другого мира, чтобы рассчитаться с тобой, ты вор, ты украл моих овец!

— Вор не я, а ты! И деды твои и прадеды — все вы воры! Это ты обворовывал аксайцев, прикрываясь шариатом!

И тут Максум на глазах у Бабакула превратился в волка и, скаля зубы, заговорил человечьим голосом:

— Отдай моих овец, иначе всех задушу!

— Я вырву у тебя зубы, которые жрут народное добро! — Бабакул вскочил с постели и бросился на волка. — Люди! Держите! Убейте! В стойбище волк!

Когда Суванджан и Шербек привели Нигору, Бабакул в беспамятстве лежал у порога.

В ту ночь старика отвезли в больницу. Все трое по очереди день и ночь дежурили у его постели.

Прошла неделя. Бабакулу стало лучше. Он жалобно попросил Нигору:

— Дочь моя, перестала бы колоть меня своей иголкой. Изрешетила все мое тело.

Нигора прекратила уколы и, уступая настойчивым просьбам старика, отпустила его домой. Но он был еще очень слаб, и каждый день и Нигора и Шербек заходили его проведать.

Нигора обычно заходила к Бабакулу днем, а Шербек — вечером, возвращаясь с работы. Поэтому они редко встречались.

Как-то однажды, когда они встретились у постели больного, Нигора пожаловалась:

— Смотрите, Шербек, погода еще холодная, а Бабакул-ата все время держит дверь открытой. А лекарства, которые я приношу, он выбрасывает...

— Э, дочка, — улыбнулся Бабакул, — самое главное, не обращать внимания на болезнь, тогда она быстрее пройдет. А к холоду я привык. Если дверь не открыта, мне кажется, что я задыхаюсь... Самое лучшее лекарство для меня — разговор с вами, дети мои. Не зря говорят, что на старости лет люди становятся разговорчивее.

— Отец, вы так много видели за свою жизнь, когда мы слушаем вас, как будто становимся умнее. Говорите, отец, — сказал Шербек, подсаживаясь поближе к старику.

— Спасибо, дети мои. А вот утром приезжал сюда Ходжабеков. Я хоть и болен, но вышел к нему навстречу. А он даже с лошади не сошел, не спросил, как я себя чувствую. Знаете, как он угрожал! Говорит: «Возмести стоимость погибших баранов, иначе я жизни тебе не дам». А в народе говорят так: «Если тебе нечем угостить, угости добрым словом».

Нигора и Шербек молча переглянулись.

Когда они возвращались от Бабакула, Шербек тихо спросил:

— Как вы думаете, скоро он поправится?

Нигора печально покачала головой:

— Боюсь, что окончательно его не вылечить. Вы же знаете, что такое бруцеллез...

Ему ли не знать, что такое бруцеллез! Он видел немало людей, у которых бруцеллез сверлил кости.

— Нигора, — мягко начал Шербек, — вы заходите в каждый дом, когда проводите профилактику. Расскажите аксайцам, особенно чабанам, что это за болезнь, посоветуйте быть осторожнее, не пить сырого молока, хорошо проваривать мясо. Ведь эту болезнь легче предупредить, чем выучить...

— Одних разговоров здесь мало. Нужно, чтобы все поняли, что здоровье человека во многом зависит от уровня жизни.

— Правильно, но жизненный уровень сам собой не повышается. Для этого мы должны увеличить производство шерсти, мяса, сала, молока. Вы понимаете, Нигора, почему я так борюсь за разведение тонкорунных овец? Тонковолокнистая шерсть — это богатство колхоза...

Нигора вдруг заметила, что Шербек улыбнулся.

— Чему вы улыбаетесь?

— Да так, вспомнил один случай. В прошлом году в Аксай приехал корреспондент, ему надо было написать очерк о нашем колхозе. Так вот, председатель сказал ему: «В этом году построим баню и механизированный скотный двор с автопоилкой. В самом красивом уголке кишлака построим детский сад нового типа на сто мест». А в очерке получилось, что это все уже сделано. Он расписал наши дела в колхозе так, что читатели, наверно, подумали: «Эти люди живут уже как при коммунизме». Корреспондент, конечно, старался с самыми лучшими намерениями, но, чтобы жизнь в Аксае была такой, как он описал, сколько нам еще нужно преодолеть, сколько работать. И думать мы должны не только об украшении Аксая, но и пастбищ...

— Сахар сладок, когда его мало, — улыбнулась Нигора. — Пастбища и так красивы. Что еще там украшать?

— Правильно, если покрасить и без того черные брови, все дело испортишь. Но я вот о чем думаю. На горные пастбища приходят отары из всех колхозов района, и чабаны чувствуют себя оторванными от мира. Разве не нужны им книги, радио, кино? А вот если в горах построить культбазу для чабанов, где будут библиотека, радио, кинопередвижка, будут выступать с концертами приезжие артисты...

— Было бы чудесно!

— Эта мысль пока только в голове, хочу изложить ее на бумаге и отвезу в райком. Что вы скажете на это, Нигора?

— Скажу «молодец!». И давайте постараемся, чтобы все это осуществилось.

Все свои надежды Ходжабеков возлагал на партийное собрание. После возвращения Шербека из райцентра в Аксае пошли разговоры о том, что зоотехник, наверное, прав, поэтому прокурор ничего ему не сделал. Сегодня он покажет всем, кто прав, а кто не прав! Ходжабеков не спал ночей, готовясь к собранию. Вместе с Саидгази он просмотрел всю документацию, нашел веские доказательства против Шербека.

Одно только смущало председателя: на собрание почему-то приехала секретарь райкома партии Зухра Каримовна. Он давно знал эту женщину, еще когда она была секретарем райкома комсомола. Потом послали ее на учебу, и, вернувшись, она стала вторым секретарем райкома партии. А теперь уже первый секретарь. Говорят, она «съела» бывшего первого секретаря, который оказался очковтирателем. Слово-то какое придумали — очковтиратель!