Мне захотелось выбежать на улицу и рассказать доброму дяде Матвею о своем неожиданном счастье, но около турника я увидел тоненькую фигурку Анны Андреевны и смутился. Решил, что потерплю одну ночь, а завтра сам пойду к ней и признаюсь во всем.

Дульщик

Я стеснялся подойти к Анне Андреевне и рассказать ей о своей догадке, но мне очень хотелось совершить что-нибудь такое, из-за чего она обратила бы на меня особое внимание, как на Дульщика. Ему, правда, от этого стало еще труднее жить в детдоме. Клешня старался унизить его при каждом удобном случае. Он не придирался к нему только при Анне Андреевне. При ней он вообще затихал, становился смирным и послушным. Учительница обращалась к нему негромко, мягко, но никто так не краснел при этом, никто так не рвался поскорей выполнить ее поручение, как он. С ним что-то произошло, а что — я еще не мог понять.

Да и со всеми нами происходило что-то непонятное. Ребята стали рассеянными, мечтательными и в то же время более раздражительными. Сердились друг на друга по каждому пустяку. А особенно всех выводило из себя хотя бы незначительное принижение его достоинств. Стоило сказать совсем обычное «молчи, дурак» или «ладно тебе, криволапый», как обиженный или находил для тебя еще более обидные слова, или лез драться. Даже маленькие, которым не исполнилось и восьми лет, заметно изменились.

Эта перемена, произошедшая со всеми нами, совпала с наступлением лета. Уже давно сошел снег, подсохла земля; уже первые смельчаки «разогрели» воду — выкупались в нашей неширокой, но очень рыбной реке Ик; уже дядя Матвей прошел с плугом все наши подсобные поля и в черные рыхлые борозды мы положили проросшие картофелины; уже около турника были общипаны все листья пресной травки, а ребята давно стреляли из луков, играли в войну на горе возле бани. Заядлые рыболовы уходили теперь чуть ли не на целый день к своим излюбленным местам.

Я не был большим любителем рыбачить, но проводить время на реке всегда интересно. Я часто уходил туда один. Мне нравилось пробираться вдоль обрывистого берега по густому лозняку и орешнику, останавливаться, затаив дыхание, и приглядываться к какой-нибудь смелой птичке, яркой и юркой.

Однажды я медленно пробирался вдоль реки и вдруг в просвете на маленькой поляне возле самого берега увидел Дульщика. Он лежал на животе; его босые грязные ноги были задраны вверх. Он почесывал пятку о пятку и смешно шевелил пальцами. Его голова и почти половина туловища свисали над обрывом. Время от времени Дульщик подергивал свое коротенькое удилище, отводил его то вправо, то влево, что-то негромко бормотал и приглушенно посмеивался.

Под моими ногами хрустнула ветка. Дульщик оглянулся, и я увидел его счастливое озорное лицо. Но счастье и озорство почти сразу же сменились страхом и затаенным раздражением.

— Это я, не бойся.

Услышав мой голос, Дульщик приподнялся и сел, подсунув удилище под ногу. Он, кажется, обрадовался мне. В общем-то, мы ведь неплохо друг к другу относились, только скрывали это.

— Можно с тобой порыбачить? — спросил я.

— А чего, давай, — согласился Дульщик, — тут голавлей полно. Вишь — ходят? — И Дульщик заглянул вниз с обрыва.

Я выбрался из кустов, подсел к краю берега, тоже заглянул в воду. С обрыва в маленькой тихой заводи отчетливо были видны стайки крупной красноперой рыбы. Они то, словно в дреме, едва проплывали над песчаным дном, над затонувшими ветками, то вздрагивали, шарахались в сторону, а потом, успокоившись, опять недвижно повисали в прозрачной воде, слегка пошевеливая золочеными хвостами.

— Хочешь, покажу, как голавли в оглобли заходят? — шепотом спросил у меня Дульщик. — Во, смотри.

Он аккуратно стал опускать крючок с наживкой как раз перед самой голавлиной стаей. Рыбы сначала дернулись в сторону, но сейчас же вернулись обратно, подплыли к крючку, настороженно повертелись перед ним, еще не касаясь червя, а так только губами и чешуей слегка толкаясь в приманку. И вот наконец явился самый крупный, самый старший и смелый голавль, стая расступилась перед ним почтительно и в то же время нетерпеливо юля, мельтеша, выжидая, поигрывая своим веселым раскрашенным опереньем. Голавль подумал, подумал, подплыл вплотную к червю, ткнул его мордой в нашу сторону, к берегу, а потом, будто ему что-то не понравилось, бочком стал отодвигаться от крючка, энергично помахивая хвостиком, но не отворачивал своей широкой морды от приманки. Так он описал полукруг, зайдя к опасному лакомству с другой стороны, уже хвостом к берегу, подобно тому, как лошадь заходит в оглобли.

— Вишь, вишь, как ловко зашел, что конь обученный, — восторженно прошептал Дульщик.

В это время голавль поразмышлял еще секунду и вдруг стремглав рванулся к еде.

— Опа! — яростно и лихо крикнул Дульщик, дернул удилище и выбросил на берег нарядную дергающуюся рыбину.

— Ты здорово ловишь, — сказал я Дульщику, когда мы насаживали на кукан пойманного голавля.

— Их тут тыщу можно наловить, если бы не срывались. Крючок-то самодельный. Я, вишь, ему и бородку сделал, а все равно срывается. Ну, ничего, еще часок посидим, полный кукан будет. Посидим? Ты не бойся, мы на обед не опоздаем. Я знаю, когда надо. Солнце как встанет вон над той сосной, так двенадцать. Посидим еще, а?

Видно было, что Дульщику очень хочется, чтобы мы еще остались здесь, на крутом берегу, в тишине, вдалеке от всех. И чтобы я посмотрел, как он ловко выдергивает из прозрачной реки позолоченных жирных голавлей.

Мы долго рыбачили в тот день. Я тоже поймал несколько рыбин, а потом, когда кончился клев, мы сели друг перед другом, поджав ноги. Я вынул из кармана небольшой кусок хлеба, оставленный от завтрака, разломил его пополам.

— Ты как любишь начинать, с корочки или с мякиша? — очень серьезно спросил Дульщик.

— С корочки.

— А я с мякиша, — сказал Дульщик. — Корочка вкуснее, ее надо напоследок оставлять, — солидно заметил он.

Мы стали есть, откусывая по крошечным долькам, но жуя и чавкая так, будто за нашими щеками перемалывались увесистые куски. В эти минуты Дульщик совсем не был похож на. того несчастного, сгорбленного, косолапого мальчишку с плаксивым старческим лицом, который одиноко бродил по детдому, в любую минуту ожидая шлепка или насмешки. Передо мною сидел мечтательный, немного грустный мой товарищ. У него, правда, все время слезились воспаленные трахомные глаза, но они смотрели добро и по-взрослому.

— А за что тебя прозвали Дульщиком? — спросил я как можно мягче. — Ты что, продал, продул?

— Это еще до твоего приезда было, — начал Дульщик смущенно. — Тогда старшие мальчишки бочку с медом тяпнули из склада, а я увидел. Они в баню ее спрятали, а я подсмотрел. Мед был общий, с пасеки. Никто даже не попробовал, а они ходили и обжирались. Они сказали, что убьют меня, если выдам. Но вот видишь — только «мушку» выкололи.

— Больно было? — спросил я.

Дульщик кивнул.

— Я потом долго лежал больной, они побили меня.

— Это Клешня и Рыжий?

— Не, тех мальчишек в колонию отправили.

Мы замолкли, усердно пережевывая дольки хлеба.

— Ты счастливый, — сказал Дульщик после долгого молчания. — У тебя даже отец есть. Он воюет? Он офицер, да?

Я не мог соврать Дульщику. Мне давно хотелось кому-нибудь из ребят раскрыть свою тайну, она мучила меня.

— Мой отец не на фронте, он в тюрьме сидит.

Дульщик не удивился, как будто знал об этом давно.

— Все равно ты счастливый, — тихо сказал он. — А это, может, даже лучше, что отец в тюрьме, его не убьют.

— У тебя что, совсем-совсем никого нет? — спросил я Дульщика.

— Не знаю, может быть, и есть. Я своих родителей никогда не видел. — И, помолчав, вдруг таинственно спросил меня: — Ты никому не скажешь, если я тебе открою одну тайну?

— Что ты, зуб даю. Чтоб мне никогда не вернуться домой. Если хочешь, я тебе тоже свою тайну выдам.