Хвост колонны повернул назад, к переправе, но из зарослей на них ринулись пограничники. Обнажённые клинки мелькнули в воздухе, началась рукопашная схватка. Басмачи дрались озверело, стремясь пробиться к берегу.

Из гущи сражения на взмыленном коне выскочил чубатый казак и, бросившись к причалу, стал рубить канаты. Медленно, как бы нехотя, отходили каюки от берега, но, попав в струю, поплыли быстро вниз.

Басмачи с воем окружили смельчака, занесли над ним клинки. Он отбивался из последних сил. Но в этот момент на выручку примчался Ильгар с товарищами. Они отогнали басмачей и подхватили израненного казака. Тот холодеющими губами произнёс:

— Я искупил свою вину… Скажи ребятам…

В этом году загостилась в Ташкенте ясная туркестанская осень. Настал октябрь, а кругом густая зелень, цветы… Правда, кое-где загорались янтарём пожелтевшие листья, пронизанные лучами солнца. Иногда налетал утренний или предвечерний ветерок, начинался весёлый листопад. Кружились в воздухе листья и легко опускались на сухую осеннюю землю…

Ронин задумчиво глядел на посыпанные песком, чисто подметённые дорожки сада. Следил за полётом лёгких беззвучных листьев.

Послышался скрип ворот. Ронин повернул голову: Арип аккуратно задвинул жердь, которой плотно закрывались деревянные створки, осмотрел концы, крепко ли залегли в скобы, и, повернувшись, зашагал по широкой аллее к террасе.

"Как он постарел, борода почти белая"… — подумал Ронин.

— О-ёй, тюряджан, зачем такой сердит? — по-русски спросил Арип, подходя к ступенькам террасы.

— Нет, не сердит… Вспомнил молодость, хорошее было время.

— Хе!.. А теперь время стало лучше! — перешёл Арип на родной язык. — Вот повёз мой Хайдар на арбе твою дочь и внуков. Это наша молодость.

— Прав ты, дружище. Вот я и переживаю. На два дня уехала Анка с детьми к Глуховым в Троицксе. А я буду один. Ты вот спешишь в союз, а я сиди дома.

— Зачем дома? Иди к Шумилову, к Аристарху.

— Вчера был, а нога-то опять разболелась. Буду парить, а потом опять лягу. Спасибо, что навестил. Ну иди в свой союз, а то опоздаешь. Хорошо придумали эту военную подготовку. С винтовками обращаться уже умеете?

— Учимся.

Простившись, Арип вышел через маленькую калитку. В доме воцарилась тишина.

Ронин вернулся в свою комнату, сел за прерванную работу — составление плана народного образования в сельской местности. Это было задание партийного комитета. Хотелось выполнить его хорошо, предусмотреть все возможности. За делом не заметил, как прошли часы. День угасал. Утомлённый, но довольный, он встал из-за письменного стола, подошёл к открытому окну, раскинул руки, потянулся и вдохнул аромат роз, доцветающих возле террасы.

Розы… Вот такие пышные стояли на столе, когда пришла к нему Лада. Сердце защемило тоской. Нахлынули воспоминания, припомнились встречи…

В закатной тишине проплыл какой-то странно волнующий звук. Точно стон оборванной струны. Прислушавшись, понял — откуда-то издалека доносился звон колокола. Это остаток прошлого. Маленькая церквушка призывала верующих к вечерней молитве. Звон жалобный, грустный плыл и плыл, напоминая что-то далёкое, близкое сердцу.

И вот где-то глубоко в памяти возник и зазвучал мотив любимой песни. "А ведь я давно не пел, пожалуй, и голос уже пропал…" Открыл гардину, взглянул на позолоченные солнцем вершины деревьев, на синее осеннее небо и тихо запел:

Пел и вспоминал Наташу. Она любила слушать эту песню в часы заката.

Давно её нет, милой Наташи… А юная погибшая Лада…

Сердце замирало и ныло от боли… Наташа… Лада… Обеих унесла безжалостная смерть.

Он оборвал песню. Слух уловил рыданья. Опустил глаза и замер. В багряных листьях дикого винограда, обвивающего колонны террасы, стояла Лада. Бледная, худая, она широко открытыми глазами смотрела на Ронина.

Ронин словно окаменел. Что это? Виденье? Призрак? Плод больного воображения?..

Прошла долгая минута, другая. Но вот "призрак" протянул к нему руки, заплаканные глаза вспыхнули светлой радостью.

В один миг, забыв о больной ноге, Ронин выпрыгнул из окна, подбежал, обнял.

— Ты?.. Ты моя вечерняя зоренька!.. Живая…

Он повёл её на террасу, осыпая поцелуями, усадил в кресло… Наконец, немного успокоившись, спросил:

— Как же ты спаслась, моя радость, моё счастье?

— Госпиталь успели вывезти, а очень слабых оставили на попечение жителей. Я попала к старому леснику. Они с женой и выходили меня… В лесу было тихо, хорошо. А поправилась, узнала: пошёл ты охотником в разведку, погиб в бою… Опять заболела.

— Кто тебе сказал?

— Раненый солдат рядом с тобой был. Его подобрали крестьяне, спрятали на пасеке… Ты знаешь, мне чудилось, что и моя жизнь кончилась. Я бродила в лесу, как безумная… Потом потянуло на родину, туда, где встретила тебя… С вокзала прямо пришла к твоей дочери… Ещё раз взглянуть на твою семью, на комнату, где ты жил…

Эта январская ночь под крещение была особенно морозна. Снег глушил все звуки. Вокруг царило белое безмолвие. Но город не спал. Что-то тревожное чувствовалось в этой тишине. Какие-то тени сновали по городу, то расходясь, то сбиваясь в группы, шептались и снова исчезали. Иногда проскачет всадник, проедет пароконный фаэтон или прошуршит шинами открытый автомобиль.

В кабинете Шумилова сидели Вотинцев, Фигельский, Фоменко. Председатель ЧК был явно недоволен.

— Когда привезли двух беляков, пробиравшихся к Маллесону, мы обнаружили у них письмо Бота. Осторожное, правда. Но сам факт говорит уже за то, что дело нечистое… Арестованные выдали всю организацию. Пришлось взять Бота и ещё около двухсот человек. Не успели их задержать, как наутро приказ: выпустить! Куда это годится, товарищи!

— Так его же Осипов взял на поруки, — возразил Вотинцев. — Ты, Фоменко, не сердись. Не считаться с военным комиссаром не можем. Кроме того, Осипова мы знаем. На Асхабадском фронте зарекомендовал себя.

— Что мы о нём знаем? Вон Белов чуть не пристрелил его, — не сдавался Фоменко.

Фигельский попытался объяснить причину:

— Они терпеть не могут друг друга. Старые счёты.

Шумилов внимательно слушал. Его бледное лицо сильно осунулось. Много дел навалилось на плечи этого железного человека, он недосыпал и был явно переутомлён. Слушая спор товарищей, он пытался понять, в чём суть вопроса, но мысль ускользала, расплывалась. Он закрыл глаза. Звонок телефона заставил встрепенуться, взял трубку:

— Шумилов слушает.

Молча ловил он далёкие, глухо звучавшие слова, поглядывал на сидевших товарищей. Наконец сказал:

— Все они у меня. Но почему понадобилось собирать ночью? Как, как? В полку, говоришь? Кто же там мутит? Да, выяснить надо. Хорошо, приедем. — Он обратился к товарищам: — Осипов говорит, что в городе неспокойно и в полку кто-то мутит. Просит выступить на митинге.

Чёрт знает что! Какая-то неразбериха, — пожал плечами Фигельский.

— Надо ехать, товарищи, — проговорил, вставая, Шумилов.

— Разумеется. Если заваруха, то надо, — поддержал Вотинцев.

Вышли к автомобилю. Фигельский предложил:

— Заедем за Цирулем, он мужик решительный, Чем больше будет представителей власти, тем сильнее впечатление на бузотёров произведут наши выступления…