— Машраба?

— Да. Дочка его.

Подъехали к Орлиному гнезду. На выступе, как изваяние, высился всадник. "Видно, война и революция не коснулись наших мест", — подумал Ильгар. Но он ошибся.

Когда всадники остановились возле маленького, но добротно построенного и выбеленного домика, из двери вышел старик могучего сложения. Не успел он произнести приветствия, как спешившийся Ильгар с возгласом "дядя!" кинулся ему в объятия.

— Хо-хо! — зарокотал кузнец. — Вернулся домой, перепел…

Выбежавшая Масуда всплеснула руками:

— Сынок, вернулся… — и, прижимая к груди голову Ильгара, заплакала.

— Ну-ну, будет, старая. Женщины всегда так, надо смеяться — они плачут. Надо плакать — они смеются. Лучше пошли Банат за Сулейманом.

— А где Сулейман? — спросил Ильгар.

— Смотри повыше, вон на тот уступ. Это гнездо нашего мудрого кумая. Не хочет он жить среди людей… Выстроил себе келью и живёт.

Ильгар долго всматривался в даль, наконец разглядел маленькую постройку, прильнувшую к уступу скалы. На пороге, освещённый солнцем, сидел худощавый старик с небольшой седой бородкой. У ног его, охватив колени руками, сидела девушка в красном платье. Старик слушал её, а сам внимательно смотрел в сторону афганского берега. Потом встал, вынул из-под притолоки маленький предмет и, уловив солнечный луч, послал его в сторону всадника, сторожившего границу. Луч скользнул по щеке и перебежал на руку. Сторожевой посмотрел на скалу. Старик махнул белым платком три раза. Потом спрятал зеркальце, которым сигналил, и, опираясь на плечо девушки, начал медленно спускаться вниз.

На посту было замечено появление трёх путников. Командование прислало киргиза-пограничника узнать, что за люди появились в кишлаке.

— Садись, солдат, гостем будешь, — сказал Машраб. — " А потом мы с Ильгаром сами пойдём к начальнику.

За минувшее десятилетие три раза сменялись пограничники Орлиного гнезда. Этот пост считался лучшим на Памире.

Подполковник Кверис установил в отряде строгую дисциплину. Но солдат не держал в страхе. Заставлял Офицеров читать им доступные лекции. Завёл "Журнал Орлиной стаи", куда заносились все выдающиеся события, отмечались заслуги и проступки пограничников.

Если бы начальство узнало о такой постановке дела, Кверису не поздоровилось бы. Его могли судить за разложение нижних чинов.

Весной семнадцатого года Кверис, вернувшись из Ташкента, сделал сообщение о революции, об отречении царя. Солдаты встретили новость криками "ура". Но когда он поставил вопрос о выборе начальника из числа пограничников, то все запротестовали. А один сибиряк заявил:

— Тута не о чем говорить, ваше высокоблагородие.

— Погодите. Ребята, первое и главное условие новой армии свободного русского народа — отмена чинопочитания. Разве вы не видите, что впервые я стою перед вами без погон. Обращайтесь к офицеру: товарищ командир. Продолжайте, Боровиков.

— Так я к тому, что никто из нас в командиры не годится. Дела не знает. Сами собой командовать не умеем, а тут целый отряд, около ста человек. Наломаем дров.

— А ведь верно таёжный медведь говорит! — послышались голоса. Но Кверис прервал:

— Спокойнее, товарищи… Да, правильное выступление. Но в армии не только выбирают командиров, но и комиссаров к ним.

Он разъяснил, зачем нужны комиссары, их роль в воинских частях.

На другой день солдаты проголосовали за новое руководство. Командиром избрали Квериса, комиссаром — Боровикова.

Когда Машраб с Ильгаром пришли на пост, там на общем собрании обсуждалось дело одного казака. Возвращаясь из объезда, он встретил дехканина соседнего кишлака, который вёз с базара небольшую кошму. Дехканин похвастался:

— Ни у кого такой нет. Хорошая…

— А ну, покажь!

И когда доверчивый горец протянул свёрнутую кошму, казак выхватил её из рук и, ударив коня, ускакал.

Дежурный наблюдатель видел всю эту сцену и доложил начальству. Кверис не стал накладывать взыскания. Передал дело в товарищеский суд.

Машраб и Ильгар пришли на пост, когда солдатам зачитали обвинение и сторожевой стрелок дал показания.

Казак пытался всё обратить в шутку:

— Ну чего вы, ребята! Ведь вы же не офицерьё…

Должны понимать… Что это за провинность? Ну, украл. Дак оренбургского казака за што кошмой зовут? Как увидит кошму — скрадёт. Так ему на роду написано.

Солдаты зашумели:

— Долой его! Позорит отряд!

— К стенке гада!

— Вор и грабитель! Пускай идёт к басмачам.

Казак перетрусил. Он понял, что наглостью ничего сделать нельзя. Взмолился:

— Товарищи… Кусок кошмы…

— Не товарищ ты нам, ворюга!

— Давай, комиссар, пиши постановление — расстрелять к чёртовой матери!

Встал Кверис, шум сразу стих. Провинившийся стоял, опустив голову.

— Вот что, товарищи! Тяжёлый проступок совершил воин, член нашего отряда. Видать, природа у него звериная. Отнять у бедняка кошму, о которой тот мечтал долгие годы, — это значит погасить радость человека, погасить веру в русского пограничника, в его честность, стойкость, бескорыстие. Моё предложение такое: завтра утром виновник в сопровождении товарища отыщет обиженного им дехканина и вручит ему украденное, объяснив, что это была глупая шутка. А к вечеру завтра на наш берег должна высадиться большая группа басмачей во главе с Дотхо и под командой афганского офицера Ахмет-Джана. Так вот: предстоит жестокая схватка с противником. Этот бой будет испытанием и судом над тем, кто опозорил нас. Согласны с моим предложением?

Все встали, выстроились как на параде и в один голос ответили.

— Согласны!

И странное дело. Человек, который изворачивался, цепляясь за жизнь, вытянулся перед Кверисом.

— Товарищ командир, пошлите в самое опасное место. Я смою кровью свой позор.

После окончания суда отряд заслушал сообщение Ильгара о положении на фронтах, о бесчинствах басмачей, об английской интервенции. Он закончил свой рассказ словами:

— Прошу принять в ваши ряды. Я хочу посчитаться с беком.

— Командир, — прогудел Машраб, — я приведу пять своих друзей мергенов, они бьют из ружья без промаха.

Подберём из молодёжи человек двадцать. Будет ли это помощью?

— Двадцать пять человек, защищающих свои семьи, родную землю и свои жизни, — это сила, — радостно ответил Кверис. — Собраться всем к полудню. У кого нет оружия — получат здесь.

Бек Дотхо назначил переправу после вечернего намаза. Он окинул взглядом свои многочисленные отряды. Часть из них встала под стяг Ахмет-Джана, другая — под зелёное знамя газавата, развевавшееся над головой Дотхо.

Совершив молитву, бек сел на белоснежного скакуна под красной бархатной попоной и обратился с речью к своим джигитам:

— Храбрые воины ислама! Переправившись на тот берег, мы сотрём с лица земли отряд неверных, не дадим пощады находящимся под их защитой нечестивым шиитам и пройдём огнём и мечом по кишлакам Памира. Такова воля пророка.

Затрубили карнаи, загрохотали барабаны, и отряды двинулись к реке. Переправа прошла быстро, без препятствий. Через час всадники уже выстроились на другом берегу. Дотхо занял место впереди колонны и повёл её в ущелье. Басмачи шли красуясь, как на параде.

Но вот в закатной тишине раздался громоподобный голос:

— Стой, бек! Ты пришёл за своей смертью.

При первых словах Дотхо машинально затянул повод, и выученный конь замер как вкопанный. Бек поднял голову и увидел на уступе скалы могучую фигуру кузнеца. Он стоял у огромного камня, взяв на прицел ружьё. Бек махнул шашкой, и тотчас двадцать человек из его охраны спустили курки. Двадцать пуль, ударившись о тысячелетний валун, сплющенные, отскочили.

— Моя пуля вернее твоих… Получай, собака!

Не успел прозвучать выстрел, как бек, покачнувшись, рухнул с седла.

Следом грянул выстрел с другой стороны и снял Ахмет-Джана. Это был сигнал. Грохнул залп, застрочили пулемёты. Растерявшиеся басмачи бросились вперёд в надежде прорваться, но в узком месте на них обрушилась каменная лавина. Это женщины, руководимые Банат, заранее расставив глыбы, сбрасывали их на головы врагов. Уцелевших расстреливали охотники.