— Мы большую помощь получали от бакинской организации.

— Будете получать и теперь. В Баку работает делегат Стокгольмского съезда — Степан Шаумян. Это крупный революционер. Главное для нас — шире развернуть пропаганду среди рабочих. Комитет выдаст вам деньги на проезд. В добрый путь!

Сергей встал, сердечно распрощался. Они ушли в темень осенней ночи.

Дорогой Дуся сказала:

— Совещание у них. Решено объявить забастовку. Но ты в демонстрации не участвуй. Опять начнутся аресты. Уезжай скорее…

— Гоните? — тихо, с тоской проговорил Аристарх.

— Если б меня одну спросили, возможно и не торопила бы, — душевно ответила Дуся.

Он осторожно взял её за локоть, она не отстранилась.

… На третий день приехал Григорий. Он привёз паспорт брата, а своего не отыскал. Да и времени не было. Волостной писарь пронюхал что-то и стал наведываться в избу, расспрашивать, не слышно ли чего о братьях.

Григорий загоревал. Без документа ехать дальше нельзя. Выручила Дуся. Через своих друзей, наборщиков типографии, раздобыла бланки паспортов. В партийной организации бланк заполнили на имя минского мещанина Виктора Капустина и, приложив "печать", вручили Дусе. Она передала паспорт Григорию с наказом скорее выезжать из Казани.

Вечером отходил пароход на Астрахань. Братьев провожали Дуся и Саша Вотяков, весёлый, кудрявый парень-наборщик.

У сходней, поотстав, Аристарх, замирая, спросил:

— Родная, приедешь ко мне? Без тебя жизни нет…

— Приеду. Кончу курсы и приеду, — шепнула Дуся.

Гудок известил о посадке. Пассажиры, толкаясь, бросились на пароход. Людская волна оторвала от девушки любимого и унесла на палубу.

В Астрахани — пересадка. Перебрались с одного парохода на другой и в тот же день двинулись в просторы седого Каспия. Неприветливо встретил он братьев. Развившаяся накануне буря кидала пароход с волны на волну. Надсадно пыхтя, давая тревожные гудки, пароход шёл на Красноводск.

Конец октября хмурился, обещая продолжительную непогоду. Не меньше суток будет рвать ветер серые гривастые волны и окатывать брызгами палубу.

В трюм, куда перевели всех палубных пассажиров, братья спуститься не захотели. Устроились возле трубы, за кипами укреплённой клади. За весь путь от Казани им редко приходилось перекидываться словом. Теперь они могли наговориться досыта.

Когда началась качка и все с палубы ушли, стоявшие в загородке кони нервничали, пугливо косясь по сторонам. К вечеру буря усилилась. Животные обезумели. Особенно волновался гнедой с белым пятном на лбу: он встал на дыбы, сломал барьер и, всхрапывая, стал метаться по палубе.

— Погибнет животина! — Григорий вскочил и бросился ловить коня. У самого борта он схватил его за гриву, огладил.

Матрос, стоявший на вахте, крикнул:

— Собьёт тебя в море этот дьявол. Брось! У него хозяева есть.

— Жаль такого красавца. Ни за что пропадёт.

Прибежал испуганный хозяин. Увидел, как Григорий заводит коня за изгородь.

— Видать, из солдат будешь? — спросил он.

— Был ездовым в артиллерии…

— То-то кони тебя признают. А куда едешь?

— Работы искать… Вы коней перевяжите головами к палубе. Пугают их волны.

— Послушай, служивый, как звать-то тебя?

Хорошо, что всю дорогу Аристарх называл его Витей, а то чуть не брякнул: Григорий.

— Крестили Виктором.

— А я Мерзляков Афанасий Петрович. В городе Коканде подрядом занимаюсь. Иди ко мне конюхом, жалованием не обижу. По железной дороге проезд мой. Только блюди лошадок.

— А ваш конюх?

— К чёрту! Дерьмо, а не человек. Коней мордует… Сейчас его укачало. А там, в Коканде, у нас жара — вовсе разомлеет…

Предложение было как нельзя кстати. Сразу разрешались многие вопросы. Да и Мерзляков, видать, человек, с которым можно поладить. Через шесть месяцев надо о паспорте хлопотать — хозяин, пожалуй, пособит в этом. — Он взглянул на Аристарха — как посоветует. Тот уже исправлял барьер, отгораживающий лошадей. Незаметно для Мерзлякова мигнул брату.

— Что же, если жалованием не обидите, то согласен.

— Не обижу! По рукам! Вот и приступай к делу. Это кто? Друг твой загородку чинит?

— Попутчик, столяр, на железную дорогу едет.

— Ну, вот вам за помощь целковый, выпейте, согрейтесь.

Они перевязали коней, успокоили, напоили, задали корм.

Когда братья остались одни, Аристарх сказал:

— Повезло тебе, Гришуха. Только ты — Виктор, помни.

В Красноводске, когда спустились на берег, к ним подошёл человек в брезентовом плаще. Его глаза показались Аристарху знакомыми. Присмотрелся, узнал. Это был Степанов.

— Куда седина девалась?

— Осталась в Косе, на память приставу. Его за побег пяти человек загнали на Вишеру, в глухомань.

— А прапорщик? Бежал?

— Какое! Стерва оказался, доносчик. В лесу так его ребята отделали, любо-дорого.

— А ты куда наладился?

— В Кизыл-Арват. Из Баку направили. Может, попутчиком будешь?

— Вишь ты дело какое… Я здесь с Виктором Ивановичем… Он едет в Коканд, нанялся в конюхи. А я не знаю ещё.

— Давай со мной. В Кизыл-Арвате свои ребята, устроят в мастерские.

Мерзляков со своими конями решил дожидаться другого поезда, чтобы без перегрузок доехать до Урсатьевской. С ним Григорий и остался. Братья распрощались.

Аристарх после третьего звонка вскочил в красный вагон. Там было много пассажиров. Сбившись в одну сторону, две семьи переселенцев отгородились своим скарбом от киргизов и узбеков. Аристарх остановился в нерешительности, где бы притулиться…

— Вы бы, братцы, потеснили свои мешки, — обратился он к переселенцам.

Олин, с густой проседью, отмахнулся:

— Нишкни, батюшка, это мы от нехристей. А ты иди в другой вагон, где посвободней.

Спорить не хотелось, но и торчать на ногах тоже не было резону. Он раздумывал, как бы усовестить переселенцев. В это время раздался звучный голос:

— Урус, место тебе найдётся среди правоверных. Будь гостем.

Удивлённо оглянулся. В углу на широкой полке сидел человек в расшитом тёплом халате и высокой, отороченной мехом шапке дервиша. Соседи его, пожилые узбеки, потеснились, освобождая место. Аристарх пробрался в угол, положил свой мешок под голову и растянулся. После трёхдневной качки на море и знойного дня в Красноводске он был рад подремать под мерный перестук колёс.

Видимо, спал он порядочно. Когда проснулся, в вагоне было уже темно, в открытую дверь виднелись звёзды, мерцавшие на чёрной завесе неба. Поезд стоял. В дверях появился огонёк фонаря.

— А ну, готовьте билеты, господа пассажиры!

Кондуктор укрепил фонарь над дверью, а сам шагнул в глубь вагона.

— Кто и куда едет?

— А мы, мил-человек, пензенские, едем до наших новосёлов на Аму-реку.

— Билеты давайте! Сколько вас?

— Дак, мил-человек, у нас ребятишек много. А мужиков и баб девять человек.

— Давай билеты! Так, А ребята большие?

— Ребята — ребята и есть. Всякие.

— На них билеты брали? Вот на этого. Ему, видать, лет двенадцать.

— Да он несмышлёныш. Дитё — дитё и есть. Зачем балет?

— Иди и купи, а то оштрафую. Да у вас билеты в Чарджуй, а поезд этот идёт до Асхабада. Там сойдёте и будете ждать ташкентского.

Переселенцы всполошились, а кондуктор стал проверять билеты у остальных пассажиров. Увидев Аристарха, спросил:

— Чего забился сюда? Есть вагоны посвободней.

— Да я чуть не опоздал, на ходу вскочил.

Кондуктор ушёл, пригрозив пензенцам:

— Не возьмёте билет на парня — оштрафую. А ну живо в кассу!

Пожилой мужик послушно поплёлся следом за кондуктором, но тут же вернулся назад и спокойно лёг на полку. Проворчал:

— Дал… Пущай, говорит, едет…

Дервиш тихо запел. Голос его был приятным и звучным. Узбеки одобрительно кивали головами, посмеивались.

— Что за песня, дервиш? — спросил Аристарх.

— Песня Аваза Отар-оглы… хорезмийский поэт наш.

— О чём она?

— Слушай. По-русски будет так: