Самоварчи усмехнулся:

— Пристав о волостным приехали. Повеселиться хотят у муллы.

— Что им больше делать? — проговорил хмурый земледелец.

— Был в Бухаре Ахмед Дониш, много он писал для народа. В медресе я нашёл его книгу. Хорошо рассуждал этот мудрец, — задумчиво сказал Азиз.

— Что же он писал? — поинтересовался самоварчи.

— А вот что: "Каков же сам эмир, повелитель правоверных, каков же сам султан? Присмотрись, и ты увидишь — развратник и тиран. А верховный казий — обжора и ханжа. Таков же и бессовестный раис[40]. А начальник полиции — вечно пьяный картёжник, атаман всех воров и разбойников с большой дороги…"

— Ов-ва! Да это сказано прямо о приставе и волостном, хотя один урус, другой правоверный.

— А жив ли этот человек? Не казнил его эмир?

— Ахмед Дониш умер шестидесяти лет, через два года после смерти эмира Музаффара. Поэта оберегал сам народ, — ответил Азиз.

— А теперь слушайте Бедиля, — сказал Азиз.

— О сладкоголосый соловей-певец! Тебя хочется слушать всю ночь. Тебя прислал сам аллах…

Азиз снова настроил дутар и начал торжественным речитативом, постепенно усиливая голос:

Умолк певец. Тишину взорвали возгласы одобрения:

— Ов-ва! Какая песня… Какой хороший закон! Наш, бедняков, закон!

— А что будет с приставом? Волостным, самим царём?

— Прогоним. Не надо нам кровопийц, — заявил хмурый земледелец.

Разгорелись жаркие споры в придорожной чайхане.

А когда наступило время расходиться, толпой пошли провожать певца.

На широкой площадке возле говорливого арыка, под старым раскидистым карагачем, на квадратных просторных деревянных настилах с выточенной и раскрашенной решёточкой сидели гости муллы.

Краснолицый пристав в расстёгнутом белом кителе с серебряными погонами развалился на шёлковых подушках. Рядом с ним волостной — Ходжа Сеид Назар-бай. Он был высок и дороден. Небольшая окладистая борода обрамляла спокойные черты крупного лица с внимательными чёрными глазами. Держался Назарбай важно, с достоинством, не заискивал перед начальством. Говорили, что он обладал огромным состоянием и купил себе место волостного. Теперь вся округа была в его крепком кулаке.

Сеид Назарбай выезжал в гости со своей свитой: двумя джигитами и тремя музыкантами.

Попивая сладкий мусаллас, пристав спросил муллу:

— А почему, почтенный, жёны мусульманина никогда не показываются гостям?

— О хаким[41], как можно! Нарушить завет пророка — значит оскорбить его… Таково повеление аллаха.

— Я слышал, что раньше женщины ходили открытыми и жёны пророка тоже. Магомет приказал носить покрывала женщинам после того, как его младшая молодая жена Айша согрешила с погонщиком верблюдов.

Пристав захихикал, и жирный живот его затрясся. Мулла заткнул пальцами уши.

— Уважаемый начальник! Пощадите. Мне нельзя слушать такие греховные речи.

Пристав перевёл захмелевшие глаза на своего приятеля.

— Ну, а тебе, Ходжа, жена не изменяет?

Сеид Назарбай изумлённо поднял брови:

— Зачем сказали такое, хаким? Мусульманская женщина боится мужа и почитает его.

— Чёрт возьми, хороший порядок! — пробормотал пристав. — Ну, а всё-таки жену бьёшь?

— Какой мусульманин не бьёт? Без этого нельзя.

— А если не за что бить?

— Как не за что? Женщина всегда виновата, а если не виновата, то каждую минуту может провиниться.

— Вот психология! Вот обычаи! Замечательно… Как бы мне перейти в мусульманство?

Мулла обрадованно потирал руки.

— Наша религия охраняет правоверного. В коране стих 62, глава 4 сказано: "Верующие, повинуйтесь богу, повинуйтесь посланнику его и тем из вас, которые имеют власть". Иншаллах![42].

Волостной рассудительно заметил:

— Святой отец, за совращение православного начальство вас упрячет в тюрьму и сошлёт в Сибирь. Что-то запаздывает ваш плов, — добавил он и сделал знак музыкантам.

Моментально запел звонкоголосый най — свирель, зазвенели струны дутара и зарокотала дойра — бубен. Звуки были задорные, мятежные…

Но Сеид Назарбай оставался задумчивым. Слова пристава об измене жены крепко запали в душу. Неумный этот урус, а знает многое Где-то вычитал об измене Айши пророку… Может быть, моя Тамиля тоже где-нибудь в углу сада милуется с каким-нибудь молодцом? Эта мысль обожгла. Он скрипнул зубами.

Подали жирный плов из молодой баранины. Ароматный пар защекотал ноздри, возбуждая аппетит.

Обильный ужин и десяток пиал мусалласа сморили пристава. После нескольких чашек чая он отвалился на подушки и захрапел. Хозяин заботливо прикрыл его лёгким халатом. А волостной, поручив пристава музыкантам, позвал джигитов:

— Седлать, живо!

Была глухая ночь, когда волостной очутился перед запертыми воротами. Он не стал стучать, как обычно.

— Слушай ты, — ткнул он черенком камчи джигита, — лезь через забор и тихо открой калитку.

Парень встал на седло и ловко перемахнул на другую сторону. Через минуту волостной был во дворе. Бесшумно прошёл в калитку, ведущую в сад.

Но едва вышел из кустов, как почувствовал сильный удар палки по спине и услышал голос старика караульщика:

— Кто?

Волостной оттолкнул сторожа и в два прыжка очутился на айване. Толкнул раму окна, сорвал её с лёгкого шпингалета и впрыгнул в комнату.

Как буря, ворвался Сеид Назар в комнату своей третьей жены. Слабый огонёк ночника освещал спавшую у стены молодую женщину. Чёрные косы разметались вокруг разрумяненного сном лица Тамили. Она дышала ровно, полуоткрыв полные красные губы. Обожгла мысль: разомлела после объятий любовника.

Не помня себя, подскочил к спящей и пнул её сапогом.

Дикий крик огласил ичкари. А муж уже молотил кулаками испуганную женщину, таскал её за косы, сатанея от бешенства.

— Опомнись, Ходжа! Где благочестие твоих отцов? — раздался гневный голос.

Сеид Назарбай очнулся. Перед ним с лампой в руке стояла мать. Платок, покрывавший голову, спустился на плечи, волосы поблёскивали серебром, глаза метали гневные искры.

Он бросился вон из комнаты.

Мутный рассвет постепенно яснел за окном. Кое-где слышалось чириканье воробьёв. Чуть слышно проворковала горлинка и смолкла.

Сеид Назарбай сидел в своей комнате, облокотясь на подушку, тянул едкий дымок кальяна.

Дверь открылась, вошла мать. Лицо бледное, глаза печальные.

— Ходжа! — Она всегда называла его так, когда была недовольна сыном.

Он смотрел вопросительно. Мать повторила:

— Ходжа… Ты всегда был несправедлив и жесток к Тамиле, этому кроткому существу. За что ты терзал её сегодня?

— Вай, госпожа, вы же знаете: женщину надо бить, чтобы она помнила власть мужа…

— Вины за ней никакой не было…

— Потому и не было, что бил.

— Почему не избивал других жён?

— Дашь тумака, а потом целый день визг, крик, слёзы, жалобы.

— А Тамиля была послушна и покорна… Увял цветок нашего дома, Тамиля умирает…

— Как умирает? — Он вскочил.

— Как умирает женщина, преждевременно рожающая…

— Как?! Когда она должна была родить?

— Через три месяца у тебя мог быть сын…