Изнеженного, капризного мальчика в этот день ожидал почётный, но мучительный обряд — суннат. Поэтому с раннего утра его нарядили, всячески баловали, угощали и ласкали на женской половине. К закату солнца, в час последнего намаза, ребёнка одурманили наркотиками и отвели на мужскую половину.

Престарелый имам, настоятель дворцовой мечети, не доверяя своим дрожащим рукам, шепнул азанчи[32]: "Сделай ты".

Почувствовав надрез, мальчик вскрикнул и заплакал. Отец нахмурился. Плохо воспитали ребёнка, не переносит боли. Но скоро подействовал наркоз, и полусонного мальчика уложили на ворох одеял.

Началось угощение.

Среди гостей были афганские купцы, священнослужитель и офицер из Турции. Они держались гордо, независимо, внимательно приглядываясь к окружающим и прислушиваясь к их разговорам.

Сам хозяин Мирза Юлдаш-бий Дотхо сидел за дастарханом уже отяжелевший от выпитого вина и жирных блюд. Это был мужчина сорока лет, немного тучный, но всё ещё красивый. Целый день пришлось принимать гостей и, угощая их, без конца угощаться самому.

Во дворе послышался стук подков, голоса людей.

Дворецкий Сатреддин-бай, с трудом ворочая своё грузное тело, поднялся с ковра и, всунув ноги в кожаные кавуши, стоявшие у порога, торопливо выкатился за дверь.

Вскоре он вернулся, пропуская новых гостей. Впереди шёл высокий дородный пятидесятилетний богатырь манап[33]. Средней орды — Сарымкул-бий, за ним семенил его двенадцатилетний сын Сабир.

Рядом, слегка придерживая за локоть румяного, озорного мальчика — своего прислужника-бачу, шагал длинный, узкоплечий человек в меховой куртке. Это был воспитатель сына Сарымкул-бия Геннадии Васильевич Грубов.

Сын мелкопоместного дворянина, он прошёл довольно сложный путь, прежде чем оказался в роли воспитателя казахского мальчика.

Окончив с трудом кадетский корпус, он пустил в ход все свои способности и связи, чтобы попасть в гусарский полк. В Гродненском гусарском полку, куда зачислили молодого офицера, началась для Грубова весёлая, разгульная жизнь. Но средств не было, пришлось прибегнуть к картам, предварительно заведя знакомство с шулерами. Кутежи, карты, ссоры с товарищами, выговоры начальства не прекращались. Понадобились деньги, и он запустил руку в полковую казну.

Его судили, уволили в отставку и не сослали в Сибирь только потому, что отец, продав своё скромное имение и окончательно разорившись, внёс промотанные сыном деньги.

На упрёки отца, презрительно скривив губы, бессердечный шалопай цинично заявил:

— Мир велик. Дураков на свете много, поеду искать счастья в Туркестан.

В Оренбурге Грубов случайно познакомился с барышником, поставлявшим коней в казачий полк. Подрядчик предложил ему место воспитателя у богатого манапа. Тому очень хотелось, чтобы его сын выучил русский язык, стал офицером.

Изучив язык и завоевав симпатии своим участием в конских состязаниях, Грубов стал популярен в степи. Здесь знали его под именем Урусбека.

…В городах России бушевал великий 1905 год. Этот ураган дохнул и на отдалённую царскую колонию Туркестан.

В степи же было тихо. Только иногда в кочевьях появлялись пришлые люди: богатые купцы Бухары, Афганистана, Ирана, Турции. Обильно угощаясь, они вели тайные беседы с султанами и манапами и уезжали, сопровождаемые благословением хозяев.

Чаще и чаще в кочевьях звучали мудрёные слова: "панисламизм" и "пантюркизм".

Приезжие внушали кочевникам, что все мусульмане братья, что всем им следует объединиться и, прогнав неверных, создать могучее государство магометан.

Вот в это время Сарымкул назвал Грубова своим братом, приблизил к себе. Геннадию Васильевичу очень пригодилось знание французского языка, на котором он мог объясняться с турецким офицером Салимом-пашой, частым гостем в кочевье.

Иногда вместе с Грубовым Сарымкул ездил по степи, навещал богатых и влиятельных соседей. Появление его в Поршнифе тоже было не случайным.

Бек Дотхо встал и сделал шаг навстречу знатному гостю. Приветствовал его по обычаю мусульман пожеланием здоровья, добра и благополучия. Ответив тем же хозяину, Сарымкул-бий скинул на руки дворецкого богатую бархатную шубу, подбитую дорогим лисьим мехом, снял шапку и представил своих спутников:

— Это мой сын Сабир, хочу просить вас приютить его у себя. Пусть набирается побольше ума у знатных людей. А потом отправлю в Кабул учиться.

— А это его воспитатель Урусбек, мой названный брат. Большой начальник был, — хвастливо добавил манап, положив руку ка плечо Грубова.

Тот ловко поклонился и, сбросив куртку, предстал перед обществом во всём блеске гусарского мундира, хотя не имел права его носить.

Возгласы удивления приветствовали авантюриста. Он обнажил лысеющую голову и, склонив её в поклоне, двусмысленно улыбаясь, сказал беку Дотхо:

— Вы будете довольны моими воспитанниками. Мальчики приятные, особенно резвый мой Кучкар.

— Я буду рад принять под свой кров сына моего друга Сарымкула-бия, и вам открыты двери моего дома и моего сердца, почтенный Урусбек. Прошу к дастархану.

Начался шумный пир: пили, ели, перебрасывались шутками, хохотали, слушали музыкантов. Когда веселье начало спадать, Урусбек мигнул Кучкару, и оба незаметно вышли в соседнюю комнату.

Через некоторое время гусар появился в расстёгнутом мундире с домброй в руках. Сел на ковёр и ударил по струнам. Дверь распахнулась, и на пороге, освещённый закатными лучами, предстал Кучкар в женском наряде. Нарумяненное лицо с подведёнными бровями сияло улыбкой. Длинные косички висели из-под вышитой золотом тюбетейки. Закинув руки, поводя глазами и мелко переступая босыми ногами, он пошёл по кругу…

Восторженные восклицания заглушили музыку:

— Бача!

— Красавец бача!

— Возьми моё сердце! — сыпалось со всех сторон. Но Кучкар, окинув всех томным взглядом, приблизился к жирному лысому бухарскому купцу, всё лицо которого покрывала красная сыпь. Тот растянул рот до ушей и, глядя на мальчика жадными глазами, хрипел:

— Цветочек мой, красавец! За тебя жизнь отдам.

Его лысая голова покрылась каплями пота.

Кучкар пел, пританцовывая, а звонкий голос выводил:

Тут началось что-то невообразимое: шум, свалка. Оргия была в разгаре.

На женской половине готовились яства и посылались в комнаты Дотхо. Женщины рассказывали друг другу, что сумели подсмотреть через щёлку в мужской половине.

— Ой, душа моя, только послушай, что там делается… Приехал батыр в богатой шубе…

— Видела с крыши. И чего это он шубу надел, да и другой, точно медведь. Шерстью вверх чапан на нём. Умом, видать, ослабели, август, теплынь…

— Ов-ва! Кочевники и летом шубу носят. Солнце не прожигает. А чем богаче шуба, тем больше почёта.

— А мальчиков видела?

— Один быстрый такой, красивый…

— Его нарядили женщиной, и он плясал — все с ума сошли.

Дальше беседа велась шёпотом.

В углу двора, под развесистым тутовником, росшим возле коровника, Дильбар нежно обнимала подросшего, но похудевшего за год Ильгара.

— Ягнёночек мой, сердце моё… Плохо тебе там, голодно в степи…

— Ой, хорошо там, мама. И степь, и горы. У меня Буран большой вырос, скоро оседлаю его… — говорил мальчик, жадно поедая пирожки, припасённые для него матерью.

Утром по распоряжению бека Касым пригнал во дворец жеребёнка. Не всякий может себе позволить такую роскошь — зарезать молодого коня. Но Касым знал, что осенью предстоит большой семейный праздник в доме бека, и на всякий случай, откормил жеребчика. Бек вышел осмотреть жертву и остался доволен.