Сид Скелтон сидел, слегка согнувшись. Его нога ерзала по полу — не притопывала, а напрягалась и расслаблялась, послушная какому-то другому ритму, не совпадавшему с синкопированным грохотом, который он извлекал из своей установки. Четыре саксофониста раскачивались в такт, лица — одинаковые, никакого выражения, поскольку его вытеснили усиленно работающие губы и надутые щеки. Как только у них наступала передышка, все четверо разом начинали улыбаться. Оркестр играл знакомые Карлайл старые мелодии. Они были хорошо узнаваемыми вначале, а потом диковинные хрипы, взвизги и глухие удары в манере Бризи Беллера уносили слушателей в джунгли неизвестности. «Все, кто играет в свинговой манере, — подумала Карлайл, — должны быть неграми. Что-то неправильное есть в том, что они не негры».

Потом трое саксофонистов запели. Длинными легкими шагами они вышли вперед и встали на краю сцены, сдвинув головы и раскачиваясь в унисон. Они что есть силы гримасничали. «Орешки», — завывали они. Но так и не спели песню о продавце орешков, которая говорила сама за себя, Карлайл она нравилась. Они исказили, перекрутили, сломали ее, а затем подскочили к своим инструментам. Дальше шла еще одна старая песня — «Человек с зонтом». Ее безыскусность и спокойная монотонность всегда доставляли Карлайл удовольствие. Прожектор погас, узкий луч света выхватил из тьмы пианиста. Он играл и пел один. Вот это хорошо, подумала Карлайл. Она с наслаждением слушала. Но вдруг пронзительный визг разорвал наивную мелодию. Луч метнулся к двери в дальнем конце ресторана. Там стоял Карлос Ривера, и руки его ползали по клавишам аккордеона. Он прошел между столиками и поднялся на помост. Бризи повернулся к Ривере. Он еле-еле пошевеливал своей палочкой. Плоть его, казалось, готова была отделиться от костей. В этом состояла манера Бризи. Без всякого аккомпанемента Ривера заставлял свой аккордеон замирать, реветь, стонать. Он был мастером своего дела. Он наклонился к Карлайл и, не отрываясь, смотрел на нее расширенными глазами. «Он извлекает из своего инструмента откровенно непристойные звуки, — подумал Эдуард Мэнкс. — Чудовищно и нелепо заставлять людей в вечерних нарядах тупо сидеть в ресторане и слушать, как Ривера изливает на Карлайл свое мерзкое сладострастие».

Луч света перебежал в угол помоста; теперь играл барабанщик и поддерживал его своим гудением лишь контрабас. Остальные музыканты один за другим проходили в луче света с раскрытыми зонтиками, вращая их как колеса. «Старый трюк, — подумала Карлайл, — и исполняют они его неизобретательно. Что-то они недоработали».

Во время сравнительно спокойного пассажа леди Пестерн громко сказала:

— Смотри, Фелисите, ведь это мой эскотский зонтик.

— Да, маман, это он.

— Твой приемный отец не имел права так поступать. Это очень ценный и к тому же свадебный подарок. Ручка вся в драгоценностях.

— Ничего страшного.

— Я категорически и со всей решительностью возражаю.

— У них что-то случилось. Смотри, они перестали крутить твои зонтики.

Музыканты вернулись на места. Шум оркестра стал громче, перешел в неописуемый рев — и вдруг разом оборвался.

Бризи кланялся, улыбался и кланялся снова. Ривера смотрел на Карлайл.

Из боковой двери вышла молодая женщина в изумительном платье — и теперь только ее было видно в луче света; волосы женщины напоминали обесцвеченные перекисью морские водоросли, а в руках она судорожно скручивала длинный шифоновый шарфик ярко-красного цвета. Она посмотрела в зал глазами человека, который, скрепя сердце, идет на добровольное заклание перед стадом баранов, и с напором завыла: «Иеоо ни-оо-бом, это был всего-навсего летний гром». Карлайл и Эдуард возненавидели ее с первого взгляда.

Следом Сид Скелтон с саксофонистом исполнили дуэтом нечто такое, что можно было назвать tour de force[16] акробатического искусства, и сорвали громкие аплодисменты.

Скелтон раскланялся и со странной смесью обиды и снисхождения на лице удалился в комнату для оркестрантов.

Наступила тишина, Бризи подошел к краю помоста. Его улыбка стала еще шире и победительнее. Томным от переполнявших его чувств голосом он сказал, что хотел бы поблагодарить всех-всех за очень-очень теплый прием его мальчиков и что у него есть небольшое объявление. Он не сомневается — как только уважаемая публика услышит о приготовленном для нее сюрпризе, то сразу согласится с ним, что сегодня очень-очень особый вечер. (Леди Пестерн скрипнула зубами.) Несколько недель назад, говорил Бризи, он сподобился счастья услышать маленькое чудо на барабанах в исполнении выдающегося — он даже не знает, правильно ли будет так его называть, — любителя. Он пригласил замечательного исполнителя присоединиться сегодня к его мальчикам, а дополнительной изюминкой номера будет собственное сочинение открытого им таланта. Бризи сделал шаг назад, произнес громко и с необходимыми выделениями все имена и титулы лорда Пестерна и выжидающе посмотрел на дверь в задней стене ниши.

Карлайл, как все другие, близкие и дальние родственники лорда Пестерна, часто по его вине страдала от мучительной неловкости за него же. И сегодня она приготовилась вновь испытать хорошо знакомое ощущение дискомфорта. Но когда он вышел на сцену и встал перед ними с порозовевшими щеками и натянутой улыбкой, Карлайл внезапно почувствовала сострадание. Было что-то глупое, пустячное и бесконечно трогательное в том, что он делает из себя дурака таким вот образом. Сердце ее устремилось к нему.

Лорд Пестерн подошел к барабанам, вежливо наклонил голову и с беспокойным выражением на лице занял свое место. Потом вороватым движением положил револьвер на помост, совсем рядом со стулом Фелисите, и накрыл его сомбреро. Бризи нацелил дирижерскую палочку на лорда Пестерна и объявил: «Леди и джентльмены, прошу любить и жаловать: „Крепкий парень, крепкий стрелок“». Рука Бризи резко пошла вниз — и оркестр заиграл.

Сочинение дяди, думала Карлайл, ничем особенно не отличается от тех, что они уже слышали в этот вечер. Лорд Пестерн стучал, колотил, грохал почти также, как Сид Скелтон. Слова песни, исполненные все теми же тремя саксофонистами, были не глупее других. Мелодия — не хуже. Но, Боже мой, как он вульгарно выглядит среди своих барабанов, подумалось Карлайл.

Мысли Эдуарда текли почти по такому же руслу: вот он сидит здесь, лакомый кусочек для любого насмешника, который придерживается по поводу социального неравенства тех же, что и я, взглядов. Можно сразу рисовать карикатуру или писать фельетон. Барабанящий по указаниям палочки Бризи кузен Джордж, а на заднем плане толпа обездоленных людей. Метроном символизирует Время… бессодержательную фигуру презрения по отношению к обществу. Конечно, символика чересчур прямолинейная, думал он, уже отвергая ее, поскольку истинна лишь отчасти, а значит, отчасти ложна. И он повернул голову, чтобы понаблюдать за Карлайл.

Фелисите думала совсем о другом: «Молодец Джордж, хотя немного смешон». Обратила внимание на сомбреро лорда Пестерна. Дотронулась до колена Эдуарда. Он наклонился к ней, и она сказала ему на ухо: «Что если стащить пушку Джорджа? Я могу. Смотри!» Она потянулась к краю помоста и просунула руку под сомбреро.

— Остановись, Фе! — вырвалось у Эдуарда.

— Ты приказываешь мне?

Он отрицательно покачал головой.

— Бедный Джордж, — проговорила Фелисите. — Что ему еще предстоит! Она отдернула руку и откинулась на спинку стула, теребя белую гвоздику. «Вставить или не вставить ее себе в волосы? — размышляла она. — Это. вероятно, будет глупо и не к месту, но идея неплоха. Я хочу, чтобы он кое-что сказал — всего несколько слов, но тогда я знала бы, что мы понимаем друг друга. После этого мы уже не сможем ходить без конца вокруг да около».

Размышляла и леди Пестерн: «Нет предела возможностям человека унижать других. Он дискредитирует меня и свой класс. Все та же самая история. Опять будут те же самые сплетни, те же самые дерзости в газетах, та же самая горечь унижения. Тем не менее я хорошо сделала, что пришла сюда. Хорошо сделала, что решилась вынести мученья этой ночи здесь. Инстинкт меня не подвел». Она, не отрываясь, смотрела на Риверу, который шел к центру сцены. «Я победила тебя», — с триумфом подумала она.