Айше и сама не знала, кто может постоять за нее, но хотелось ощущать себя защищенной кем-то добрым и сильным.

Председательский сын ощупывал голову, на которой выступила внушительная шишка, но крови не было. Бормоча неразборчивые угрозы, он нетвердым шагом поспешил из комнаты. После его ухода девушка опустилась на стул и стала нервически смеяться. Так и застала ее молодая узбечка, жена одного из колхозных бригадиров. Как только она вошла, смех Айше обернулся в плач.

- Это сыночек приставал, да? - сразу поняла Гюльчехра. - Да, о его похождениях в Коканде я слыхивала. Не бойся, скажи раису, у него кроме этого шалопая и дочки есть, он поймет.

- Никому я не скажу! Если надо, то сама справлюсь! - воскликнула Айше.

- О! Ты гордая! Ну, ну! Желаю тебе удачи.

Но Гюльчехра разболтала о приставании председательского сына своим соседкам и скоро весть об этом дошла до раиса-председателя. Тот сопоставил шишку на голове своего отпрыска с услышанным, и понял все.

- Ну, блядун, чего ты наделал? - окликнул он сына, вернувшись домой. Тот собирался ехать в город, и в плане у него было выпросить у папаши деньжат.

- Ха, в чем дело? - ответил он беспечно вопросом на вопрос.

- Побитый и весь в дерьме, - грубо ответствовал папаша. - Чего это ты полез к нашей девушке, бездельник? Городских блядей тебе не хватает?

- Отец, напрасно вы так говорите! - с деланной обидой возразил сын. – Ничего я ей не сделал, она сама все…

 - Что же она сама сделала? - с насмешкой спросил раис. - На шею тебе бросилась?

- Да! Заигрывать со мной стала...

- Ах ты, сын сучки! Да, я ее уже месяц каждый день вижу, она скромная девушка, не из тех, кто о таком деле помышляет.

- Все они скромные, - с кривой улыбкой начал было пошлый малый, но отец прервал его.

- Слушай, ты, поганец. Там у себя в городе покупаешь на отцовские деньги уличных шлюх, и здесь, среди своих, пакостить решил?

- Да какая она своя! - воскликнул паршивый студентик, - переселенка, татарка!

- Если она у меня работает, значит уже наша девушка. Запомни это, поганец. А теперь прочь с моих глаз!

- Отец! Денег подбрось! - заныл сын.

- Пошел прочь! Иди скажи матери, чтобы еды тебе собрала, а на твои блядки денег я больше давать не буду!

Разозлился папаша, но знал старый, что даст он денег своему единственному сыну, даст денег на молодые развлечения.

А байбоча между тем загорелся не на шутку. На человеческом языке чувство, которое разгорелось в сердце у председательского сынка, называется любовью. Узбекский фольклор, поэзия, песенное богатство проникнуты этим чувством, причем любовь воспевается не банальными ахами и охами, а великолепными чистыми образами, изумляющими метафорами. Но пустая душонка кишлачного недоросля в восприятии этого чувства не доросла даже до " я спросила - милый чо прислонился на плечо... и т.д. ". Он непрестанно думал о девушке из колхозной конторы, говорил о ней с приятелями, но содержание и его мыслей о ней, и разговоров сводилось к тому, что, мол, дам ей деньги и все что надо получу. Он стал чаще приезжать в родительский дом, спрятавшись за деревьями наблюдал за девушкой, когда она под вечер шла домой. И ранее неизвестное ему чувство все сильней томило его, но слова, которые шептали его губы, были ругательные "Ну, погоди, блядюшка!".

Один из его более зрелых городских товарищей, которому надоели разговоры юнца о том, что именно он очень скоро намеревается сделать с девицей из "папиного колхоза", дал ему конкретный совет. Ты, научал он его, подкарауль ее под вечер, заткни рот платком, затащи в кусты и изнасилуй. А потом дай ей денег, да побольше. За деньги любая смолчит, да и позора огласки испугается. А потом будешь иметь ее, когда пожелаешь.

Ничего не ведающая Айше продолжала спокойно ходить в контору, гуляла в свободные часы с сестренкой по осеннему кишлаку, любуясь золотом увядающих деревьев, красными виноградниками. Ласточки собирались перед отлетом в большие стаи, и стаи эти как огромные черно-серые существа стлались на белесо-голубом азиатском небе, принимая самые невероятные и причудливые формы. Часто-часто взмахивая короткими крыльями летели утки. Высоко над этими, не рискующими далеко удаляться от земли птицами, пролетали клином журавли, и расстояние не гасило их грустного курлыканья. Гуси, мерно взмахивая крыльями, тоже летели клином, но эти летели молча и сосредоточенно. Девочки любовались прежде неизвестной им, горожанкам, жизнью природы и говорили о маме, которая их ищет, мучительно решали, какие бы действия предпринять им самим. Сейчас их повседневная жизнь не грозила им лишениями - было жилье, была еда, вокруг были добрые к ним люди. Но девочки, конечно же, не смирились с положением вещей, никоим образом они не считали, что жизнь их вошла в новую, приемлемую для них колею. Их отношение к действительности было как к чему-то временному, преходящему. Нормальный ход жизни начнется только после того, как мама их найдет, и они вернутся домой - другого будущего они не представляли себе. Они и знать не хотели о другом будущем - убивающем, унижающем, лишающем прошлого и настоящего. Здесь, в колхозе, оставались две-три татарских семьи, которые как-то приспособились жить, и выжили благодаря благоприятным начальным условиям: у одних были деньги и вещи, другая была подготовлена к жизни в сельских условиях и стала для колхоза незаменимой на конюшне и на скотном дворе. Так что здесь не видели умирающих на дорогах людей, девушек, предлагающих себя за половину лепешки, чтобы той половиной лепешки накормить обессилевшую мать. У прижившихся в узбекском колхозе была тоска, неизвестность, не проходило удивление содеянным с ними, но не было страха смерти. Когда доходили до них вести о гибели и лишениях людей они ужасались, вспоминали своих неведомо куда заброшенных родственников и благодарили Аллаха за то, что имели кров и еду.

Безлунным осенним вечером Айше возвращалась из конторы домой. Шла она, как всегда, мимо хауза - пруда, берега которого густо заросли высоким камышом. Нынче ей довелось получить килограмм дефицитной соли и она радостно думала, что отдаст, наконец, взятую взаймы у хозяйки соль, а оставшейся им с сестренкой хватит до лета. Тропинка огибала хауз, справа был редкий кустарник, заросший бурьяном, который выстаивал обычно до зимних дней, пока кто-нибудь из сельчан не скашивал его для растопки тандыра - глиняной печи, в которой пекут лепешки-наны. Этой тропинкой пользовались только жители четырех домов, для которых это был кратчайший путь на центральную площадь кишлака. А в этот поздний для деревеньки час вероятность встретить здесь случайного прохожего была очень мала. "Байбоча" знал маршрут, по которому всегда возвращалась домой девушка, и не надо было обладать особым стратегическим талантом, чтобы однозначно выбрать для задуманного нападения именно этот участок пути. Не помышляющая ни о какой опасности Айше проходила по узкому коридору посреди возвышающейся по обе стороны растительности, когда кто-то обхватил ее сзади одной рукой, другой пытаясь зажать ей рот. Ошеломленная девушка, даже не вскрикнув, попыталась вырваться, но нападавший уже затащил ее в заросли. И тут она услышала дрожащий шепот, по которому опознала председательского сынка.

- Не бойся, не бойся, я тебе заплачу...

Байбоча повалил ее на землю и взгромоздясь на девушку пытался добраться до ее тела. Айше не стала биться, не стала кричать. Со спокойствием, странным в такой ситуации, она обдумывала, какое ее действие может оказаться эффективным для высвобождения. Руки насильника шарили по ее одежде, и уже это было омерзительно. Неподвижность девушки была им неверно истолкована, и он уже готов был принять ее капитуляцию. И вдруг Айше большим пальцем правой руки со всех сил надавила на глаз председательского сынка. От страшной боли тот закричал и отпустил девушку. Айше вскочила и выбежала на тропу. Байбоча быстро оправился и бросился за ней. Девушка бежала по тропинке, которая обычно представлялась ровной и безопасной, сейчас же она оказалась вся в рытвинах и ямах, ноги цеплялись то ли за корни, то ли за стебли. Айше поняла, что может упасть, и тогда разъяренный насильник изобьет ее, совершит с ней все, что захочет. И она остановившись повернулась к тоже спотыкающемуся в беге мерзавцу.