- Они всегда уходят и не возвращаются.

Больше чем себя Айше жалела бедную маленькую девочку, свою любимую младшую сестренку...

Сафие давно отплакала свою родную маму. Еще в первую зиму она услышала, разговор двух женщин, о соседе-пьянице, который пробрался во двор больницы и набрал целый мешок вещей, которые были брошены евреями.

- Их же заставили все оставить во дворе и в машинах повезли на балку. Там уже заставляли раздеться перед расстрелом. О, Господи! Как подумаешь... Так вот, Васька со двора больницы натаскал барахла. Даже детскими куклами не побрезговал. Сейчас выносит на базар, кто не знает, тот покупает.

Соня, придя домой, прямо спросила, что с ее мамой. Хатидже стала, было, выкручиваться, но девочка сказала, что она все знает. Хатидже подтвердила страшную правду. Соня целую неделю пролежала в своей кровати, отвернувшись к стене, отказывалась от еды. Наконец, отошла, но стала еще более молчаливой, хотя и раньше не отличалась словоохотливостью. Названная мама и названная сестра окружили ее такой заботой, такой любовью, что за три прошедших с того страшного дня года девочка стала чувствовать себя родной в этой новой своей семье.

...Здравый смысл подсказывал, что от конвоя случившееся надо скрыть. Правда, не обошлось без голосов, что "начальству" надо обязательно сообщить об отставшей женщине, а не то "всем нам худо будет". Старая Семадие-тизе прикрикнула на этих, готовых пресмыкаться и лизать бьющую их руку, и сказала, что берет всю ответственность на себя, а ежели кто донесет, то найдутся и такие, кто этих доносчиков накажет. Тут же решили, что отныне для властей девочки Айше и Сафие - племянницы Селиме-апай. Ве весселям! (И вопрос решен!).

Семадие-тизе, сидевшая с подоткнутыми под себя длинными подолами цветастых юбок на полотняной подстилке посередине вагона, сурово предупредила всех, чтобы на остановках лишнего не болтали, иначе не миновать беды - накажут весь вагон за соучастие.

- Разберемся сами, и, во всяком случае, детей в обиду не дадим, - твердо сказала она.

Не все соседи и знакомые любили суровую Семадие, но все боялись ее. Она была из семьи кады - судей. И хотя мужчин из ее рода высылали из Крыма еще при царской власти, а при большевиках некоторые исчезли без вести, все равно клан их был велик и разошелся по всему полуострову. Обижать своих они не позволяли никому. Да и попытка обидеть кого-нибудь из этого рода могла придти в голову только кельмешеку - пришлому, не приученному уважать прошлое своего народа. И теперь не у одной бабенки из вагона чесался язык, неудержимо хотелось говорить всем и вся об отставшей от эшелона женщине и о ее оставшихся дочерях. Но предупреждение Семадие-тизе было серьезное, и то или иное наказание, ну хотя бы для начала в виде позора и изоляции, последовало бы неукоснительно.

...Все шло своим чередом. Зеленые луга и подлески сменились сухими степями со скудной растительностью, потом появилась пустыня, приземистые кибитки, юрты, верблюды. И на одиннадцатый или двенадцатый день поезд добрался до намеченного рубежа. Людям велели выгружаться.

Привезли их в утопающий в зелени садов и виноградников колхоз недалеко от старинного города Коканда, расселили по домам местных жителей, которые отнеслись к приезжим как к гостям, бежавшим от какой-то там напасти, - война ведь еще продолжалась. Только примерно через год власти, озаботившись почему-то хорошими отношениями между спецпереселенцами и аборигенами, стали проводить антитатарскую агитацию, разъясняли, что это не беженцы от напавших на страну супостатов, а враги народов великого Советского Союза. А вначале крымчан в большинстве мест их поселения встречали хорошо.

Селиме с двумя собственными детьми, со старушкой матерью и с двумя названными племянницами, поселилась в доме у молодого узбека, недавно прибывшего в родной кишлак из военного госпиталя на поправку после ранения. С учетом приближающегося, Бог даст, окончания войны районный военкомат комиссовал его и оставил в колхозе. Когда в правлении ему сказали, что к нему в дом подселяются переселенцы из далекого Крыма, молодой мужчина вместе с матерью перебрались в старую кибитку, находившуюся тут же, а гостей-михманов поселили в новой двухкомнатной постройке, возведенной перед войной самим Исматом, собиравшемся привести молодую жену. Однако по какой-то причине за три года, которые он пробыл на фронте, брак расстроился. Еще до войны Исмат-джан любовно разукрасил стены нового дома цветными картинами-фресками - огромные яблоки, гранаты, диковинные птицы и цветы, барсы и сказочные единороги. Все было выписано мастерски, композиция была безупречна, и окажись эти фрески в поле зрения нетрадиционно мыслящего искусствоведа, то автор прославился бы как незаурядный художник - примитивист. Сад перед домом был любовно ухожен. Все здесь было необычным для новых жильцов, но особенно изумили их кусты граната с твердыми, с как бы восковыми цветами.

Холида-хан, немолодая уже, добрая узбечка, всегда аккуратная, в белоснежном, из похожей на марлю ткани платком на голове, предоставила своим гостям ватные одеяла-курпи, которые расстилаются на ночь поверх лежащих на земляном полу камышовых циновок или паласов - хлопчатых ковров. У дочерей Хатидже были вывезенные из дому шерстяные одеяла заводской выделки, и гости подарили одно такое одеяло хозяйке в ответ на ее доброту. С разрешения хозяйки Селиме расширила огород, посадила лук, морковь, тыкву-скороспелку, местные бобовые маш и лойю. Воды в селении было достаточно, а в этом благодатном крае при достаточном поливе земля давала скорые и обильные урожаи.

А еще Селиме зачислили в колхозную хлопководческую бригаду. По сезону на хлопковых полях проводилась так называемая чеканка, - надо было окучивать маленькие ростки хлопчатника, оставляя в лунке не более пяти штук. Работать надо было с утра до вечера под палящим солнцем Азии. Но ловкая Селиме-апай составила хитрый график: с утра выходили две девочки, их сменяли через три часа другие две, работая уже два жарких часа, затем каждая пара детей еще дважды сменяла одна другую. Сама Селиме на поле так и не появлялась, а дети не успевали утомиться - все было хорошо. Было плохо то, что колхоз обещал расплатиться с работниками только осенью, а людям надо было питаться чем-то сегодня. До последнего обстоятельства правлению колхоза дела не было.

И жители Крыма, насильственно пересаженные на эту благословенную почву, страдали от недоедания, от дизентерии, от малярии. Может быть, большая семья Селиме-апай была одна из самых благополучных, но только из-за того, что девочки тайком собирали на колхозном поле созревший ячмень, и сама Селиме в большой деревянной ступе хозяйки превращала смоченные зерна в тесто, из которого пекла лепешки. Кроме того, были овощи с огорода - морковь, свекла, зеленая лойя. У хозяйки была коза, которая давала около литра молока и иногда Холида-хан приносила кружечку свеженадоенного. Сами хозяева, мать и сын, жили очень бедно, но у них был запас муки, маша и джугары, а также было и хлопковое масло. В первые дни хозяйка предлагала жильцам пользоваться маслом из ее фляги и Селиме несколько раз брала у нее по полной деревянной ложке, чтобы поджарить лук для постного супа, но вскоре поняла, что вернуть не сможет, и категорически отказалась от предложений доброй узбечки.

 Долго кормиться пятерым на подножном корму было невозможно, организмы девочек и самой Селиме быстро истощались. С согласия "племянниц" Селиме выбрала из их тюков кое-что из старой одежды и отправилась на кокандский базар. Вернулась она с бутылкой хлопкового масла, с несколькими килограммами маша и с одной курочкой-несушкой. Белая немолодая курочка несла пять-шесть яичек в неделю - вот и добавка к пище появилась! Среди привезенных из Крыма вещей и у самой Селиме, и у девочек оказались хоть и не новые цветастые платки и юбки, очень ценимые в этой местности, и Селиме с Айше еще несколько раз побывали с этим товаром на базаре в Коканде, куда ходу было пешком часа два..