— Вас, учёных, нужно лицом повернуть к крутым пластам,— сказал Селезнев, едва скрывая раздражение, когда Каиров на минуту смолк.— Промышленность комбайны для нас выпускает, кое-где струги установлены, а приборное хозяйство отстает. Автоматика у нас не ночевала.

— «Атаман» сноровист, кровля слабая, тут нужна особая система автоматики,— вставил Борис Фомич, нажимая на слово «атаман» — так горняки окрестили самый крутой пласт угольного бассейна.

Начальник шахты не согласился с доводами Каирова, но и не протестовал. Он, правда, не скрывал своего несогласия, но почему-то не считал нужным возражать собеседнику. И когда Каиров кончил говорить, Селезнев, хлопнув в ладоши, сказал:

— Ладно! Вы нам только об одном скажите: когда будет электронная машина?

— Мила-ай!..— протянул Каиров.— Она ещё в чертежах только да в наших головушках,—он показал жестом руки на свой лоб и на лоб Самарина.

Зазвонил телефон. Каиров поднял трубку. Выслушав, ответил:

— Сейчас приду,— и, положив трубку: — Извините, меня вызывает директор.

— Ладно, что ж...— проговорил Селезнев и поднялся. Селезнев и Баринов вышли из кабинета вместе с Каировым. Самарин шел следом и думал: «Какая-то чертовщина!.. Почему Борис Фомич считает машину далекой от завершения?..» Поравнявшись с Каировым, он спросил:

— Когда мне к вам зайти?

— После обеда,— сказал начальник лаборатории и простился с горняками.

После разговора с Шатиловым Борис Фомич пошёл обедать домой. Мария была в своей комнате, лежала на софе и просматривала текст роли, которую ей дали из недавно написанной местным драматургом Евгением Сычом пьесы «Покоренный «Атаман».

— Ты будешь сегодня меня кормить? — сказал он, присаживаясь у нее в ногах и стараясь заглянуть через край рукописи в глаза жены. Мария опустила листы и с минуту молча смотрела на мужа. Потом сказала:

— Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра я кормить тебя не буду. Ты сам будешь кормиться.

Мария произнесла эти слова тем тоном, за которым — Каиров понял это — кроется решимость, тщательно обдуманная убежденность. Она и раньше протестовала против кухонных работ, ссылаясь на загруженность в театре, но то были кратковременные вспышки досады, обиды — они налетали, как тучки на ясное небо, и тут же проходили, не оставляя следа, не производя перемен в бытовом укладе. Сейчас же бунт был настоящим, и навеян он был не вспышкой досады, а чем-то иным, серьезным, глубоким. «После курорта её словно подменили»,— с горечью в сердце подумал Каиров и, не в силах сдержать нахлынувшей злости, выпалил:

— Раньше я не слышал от тебя таких речей. Ты, видно, в море почерпнула новую философию?..

Мария молчала. И Каиров, уже не владея собой, продолжал:

— Или там философа встретила?

Маша приподнялась на валик софы; не сводя с мужа спокойного взгляда, проговорила:

— Да, встретила. Он хоть и не философ, но человек умный. И вежливый, не в пример некоторым ученым мужам.

— Кто же этот... философ?

В ней вдруг взыграло что-то озорное, бунтующее, и она выпалила:

— Самарин. Он, кстати, работает в вашем институте.

Каиров вздрогнул, точно его ударили в спину, затем медленно поднялся и сиплым, не своим голосом крикнул:

— Шлюха!.. За мои-то денежки!..— И отскочил от софы, отвернулся к окну, сгорбился, сжался, точно в ожидании удара.

Маша тоже поднялась. Медленно пошла из комнаты. С порога обернулась и сказала:

— Деньги я зарабатываю сама. А оскорбление... я вам не прощу...

Каиров, забыв и об обиде, выскочил из дому. Шел на работу в полузабытьи. Одна только мысль сверлила его мозг: «Да, не простит! Нет, не простит!»

Он почти не помнил, как проходил мимо вахтера, как открыл дверь своего кабинета, сел за стол. Когда поднял голову — перед ним Самарин. Глянул на него и сник, склонился над стеклом, лежащим на столе. Резко проговорил:

— Вы меня извините, я сегодня нездоров и сейчас поеду домой. А вы идите к Папиашвили. Он вас введет в курс дела.

Сказал это и зачем-то выдвинул ящик письменного стола.

Папиашвили никогда не служил в армии, но задачи сотрудникам умел ставить коротко, по-военному. Самарину он сообщил:

— Ваша тема — СД-1. Вы — исполнитель, Каиров — научный руководитель. Каждый день вы должны представлять мне две-три странички технических описаний вашей машины. Это норма. Описания мы будем включать в печатные труды лаборатории.

Самарин кивал головой, соглашаясь на все эти требования, с удовольствием их принимая и всем видом своим выражая благодарность Папиашвили, признавшему в нем полезного для науки человека и теперь с таким сердечным участием создающему прекрасные условия для его работы.

— Я не один делаю машину, со мной ребята,— посчитал своим долгом уточнить Самарин.

— Тоже соавторы?

— Почему соавторы?.. Они и есть авторы, они и я — мы вместе.

— Пусть ребята трудятся. Потом решим... Да, все остальное потом. И вот ещё что, Андрей Ильич,— Каирову не досаждайте. У него своих дел по горло.

Он — теоретик, величина. Мы его ограждаем...

— Понимаю,— кивнул Самарин.

— Борис Фомич и не во всем помочь сумеет: в науке не только тот силен, кто... головой варит...— Папиашвили постучал кулаком по своей кудлатой густоволосой голове,— а и тот, кто знает, где что лежит. Учёному нюх нужен, расторопность — такой быстрее ищет и находит. Посмотрите на картотеку,— он обвел рукой стеллажи с папками, ящиками, подшивками.— Думаете, статьи, журналы?.. Нет, здесь названия источников. Скажите, что вам надо,— и Папиашвили найдет. Папиашвили рад помочь хорошему человеку.

Он встал из-за стола и протянул руку.

Самарин вышел от Папиашвили в хорошем настроении. «Не так он сердит,— думал Андрей о своем новом начальнике.— «... в науке не тот силен, кто... головой варит...» Ишь как! Оригинальничает, конечно. Перегибает... Однако в наше время и вправду в науке много наготовлено. Тот, кто умеет подбирать, приводить в систему — тоже полезное дело делает».

Весь первый день Андрей сидел в отведенной ему комнате, изучал нужные ему схемы. Потом сходил в цех, взял готовый блок машины. Хотел было описывать узлы, детали. Но подумал: «Наверное, вначале надо объяснить общий замысел машины — для чего она создается, что побудило к её созданию».

И Андрей перенесся мыслями на шахту. Больше трех лет он изучает «Зеленодольскую» — излазил штреки и лавы, работал крепильщиком в бригаде Дениса Баринова, сидел у пульта многоканатной подъемной машины, ездил в кабине подземного электровоза. И все смотрел: куда может дотянуться незримая рука электронного диспетчера, где установить датчики. По его замыслам, они должны были «просматривать» и «прослушивать» каждый уголок шахты. Где-то вздуло почву и прогнуло рельс — радиолуч, или фотоэлемент, или сверхчувствительный сейсмограф мгновенно пошлют сигнал электронному диспетчеру, а он из многих вариантов выберет единственно правильное решение и сообщит о нем дежурному инженеру. В конце смены СД-1 подсчитает тонны добытого угля, распределит места по бригадам, пошлет готовые цифры в бухгалтерию. И много других полезных дел совершит электронный диспетчер; может быть, не сегодня, а в недалеком будущем он станет включать и выключать угледобычные машины, посылать под землю воздух, давать сигнал передвижным кранам, включать моторы электропоездов.

А в будущем... может быть, не очень далеком...

Андрей вспомнил, как однажды он видел сон: «Атаман» — самый крутой пласт угольного бассейна черной горой стоит. Антрацитовая чешуя горит в лучах светила. Где-то высоко-высоко в небе стрекочет вертолет. Из него высовывается человек в белой рубашке и голубой шляпе, протягивает к стене никелированный молоточек, тихонько постукивает... И сверху, с шумом и грохотом, валятся тысячетонные глыбы угля.

А по степи, точно резвые муравьи, разбегаются железнодорожные составы. Они везут и везут уголь...