Пешич особенно боялся осрамиться перед актерами, способными не пощадить и отца родного, когда речь идет об устном слове. Он написал речь и, усердно жестикулируя, в сотый раз репетировал ее перед женой:
— Милые мои молодожены, почтенные родители и дорогие гости! Пришел час, когда…
Чем ближе был день свадьбы, 15 июля, тем чаще жаловалась супруга Пешича на бессонные, полные ораторских трудов ночи и тем больше худел врач.
Не выдержав бремени сомнений, он обратился к актеру Милораду Гавриловичу с просьбой прочитать речь и поправить ее, где нужно. Знаменитый актер, барственно важный, с подчеркнуто аристократическими замашками, благосклонно изъявил свое согласие, унес рукопись и забыл о ней. Мало того, он где-то посеял ее и теперь избегал встреч с Пешичем. Врач ходил за Нушичем по пятам и просил достать рукопись. Наконец Ага вместе с Гавриловичем разыскали ее. Поправив несколько фраз, Нушич не поленился переписать речь дословно и выучить ее наизусть. Рукопись он вернул врачу.
И вот начался свадебный обед. Шафер от волнения ничего не ел, ждал своей очереди говорить. И только жена подала ему знак, как Нушич вскочил со стула и, опередив Пешича, начал:
— Милые мои молодожены, дорогие друзья! Разрешите мне нарушить обычай и, как отцу, первым поздравить новобрачных. Пришел час, когда…
Шафер с ужасом отметил, что Ага слово в слово произносит его столь выстраданную речь. Особенно жаль ему было фразы, на которую он возлагал особенные надежды: «В эти тревожные дни, когда тучи застлали небо не только Европы, но всего мира, наш здоровый дух и уверенность в победе…»
Нушич тут же сознался в шутке, и веселье стало еще более бурным.
Это был последний всплеск веселья в доме Нушичей в 1915 году. Кончилось лето, и началась трагическая осень…
Умер больной Стеван Мокраняц. Композитор вместе с другими бежал в Скопле из разбомбленного Белграда. Впоследствии Нушич вспоминал:
«Он жил на первом этаже старинного двухэтажного домика, стоявшего на берегу Вардара, который громко шумел под самым окном, полноводный от осенних дождей. Если бы в доме было пианино, он бы сидел за ним и не выходил из дому, но так как вся семья жила в одной тесной комнатенке, он охотнее гулял по берегам реки, по кривым восточным улицам, по виноградинкам на склонах Водной горы. Приходя усталый домой, он сразу же брал карандаш, нотную бумагу и писал, писал, не переставая, писал ноты. Он еще не потерял веры в свои силы, и когда его спрашивали, как идут дела, он отвечал:
— Вот, работаю над Шестнадцатой сюитой.
А однажды после долгой прогулки композитор вернулся домой, и жена ясно прочла по его глазам, что он выходил из дому последний раз. Все мы собрались возле постели, предчувствуя, что это последнее свидание со Стевой. Он потерял уже дар речи, душа его уже угасла, жил только взгляд, неподвижно остановившийся на единственном сыне.
Ночь с 16 на 17 сентября (по старому стилю) была темная и дождливая. Небо затянуло тяжелыми черными тучами, а поднявшаяся в Вардаре вода бурлила, шумно проносясь через спящий город.
До полуночи мы все находились возле Стевы, а с полуночи у его постели остались только моя и его супруги. Стева закрыл глаза и заснул вечным сном, тихо, спокойно, без ропота и вздоха.
На другой день все Скопле сошлось, чтобы отдать последние почести великому композитору. Процессия двигалась сначала по левому, потом по правому берегу Вардара, а далеко на севере гремели вражеские пушки, грозя смертью сербской столице…»
Вскоре и над домом Нушичей был вывешен траурный флаг.
Перешли в наступление армии Австрии, Германии, Болгарии и Турции, заключившие Четверной союз. На сербском фронте появились войска императора Вильгельма.
Еще 26 сентября Страхиня-Бан Нушич записал в своем дневнике: «Впервые с тех пор, как существует сербский народ, мы дождались исторической чести встретиться на поле боя с прусской армией, которая пришла с далеких фронтов, увенчанная победами. Встреча эта дорого досталась победоносному войску Вильгельма… Мы увидели не армию из немецких газетных легенд, не армию, которая завоевала Гинденбургу маршальский жезл, а своему императору славу первого солдата нового века. Это были слабые и недоразвитые дети, изнуренные, хилые люди. Армия Потьорека была куда более надежной и бравой. Мы победим их! Встреча с ними принесла нам непоколебимую уверенность, и эта уверенность — уже половина нашей победы».
Эти строки говорят о патриотической зрелости девятнадцатилетнего юноши, о задатках хорошего журналиста, о чем угодно, но только не о знании военной и политической обстановки. Через несколько дней Страхиня-Бан был тяжело ранен.
Сначала в Скопле пришла телеграмма о новом ранении, потом другая… в черной кайме.
Из полевого госпиталя Аге переслали закапанное кровью солдатское письмо:
«30 сент. 1915 г.
Дорогой Ага, не горюй. Я пал в бою за родину и осуществление тех наших великих идеалов, которые все мы так дружно проповедовали в 1908 году.
Я не говорю, что мне не жаль погибать, мне хотелось бы принести будущей Сербии как можно больше пользы, но… такова судьба.
Дедушка, мама и ты, простите меня. Гиту и Миму поздравь.
Твой сын Бан»[23].
* * *
Я стою на лестнице дома Нушичей в Скопле, и мне слышится голос старой Гиты Предич-Нушич…
— Мы с мужем доехали только до Ниша. Немцы пошли в наступление, и нам пришлось вернуться в Скопле. У меня сохранился паспорт, в котором стоит русская виза. Я нашла отца в театре, в его кабинете. Он не сказал мне ни слова. Только посмотрел в глаза и протянул телеграмму. Я была одна. У мужа не хватило духа пойти со мной. Я так и не прочла телеграммы. Она выпала у меня из рук. По одному виду отца я почувствовала, поняла все. Впервые я видела его в таком горе. Мы молчали и в ту минуту были, как никогда, наверно, близки друг другу. Когда мы поднялись в квартиру, он захотел лечь и потребовал, чтобы к нему никого не пускали. Вспомнил еще про старого дедушку Нушу и велел послать за ним в кафану. Несмотря на свои девяносто четыре года, дедушка регулярно ходил туда в полдень, чтобы выпить кружку пива. Отец напомнил мне, чтобы старику ничего не говорили, пока он не дойдет до дому. И еще попросил, чтобы кто-нибудь встретил мать, которая должна была приехать из Приштины. Перед приездом матери отец встал с постели. Он хотел сказать ей правду, не обманывая… «Не хочу колоть ее ножом, мучить; воткну нож сразу, глубоко». Это было страшно. На дом, в котором всегда смеялись, шутили, шумели, опустилась вдруг тоска и тишина. Человек, который всех встречал шуткой и улыбкой, совершенно изменился — он задыхался от слез. А я думала, что мой отец не умеет плакать! Боль была так велика, что он надолго потерял веру в себя. Думал, что никогда уже не вернется к какой бы то ни было работе, не говоря уже о комедии…
* * *
После трех дней затворничества Нушич все-таки нашел в себе силы встать и действовать, помогать другим, вести их за собой.
Он знал известный случай, который произошел с престарелым королем Петром I, устранившимся от власти. После одного из боев конца 1914 года, когда австрийцы были отброшены, король встретил другого старика, изможденного крестьянина, в глазах которого застыло горе.
— Чем я могу помочь тебе? — спросил король.
— Боюсь, что ничем, дядюшка Пера, — ответил крестьянин королю, обратившись к нему так, как звали его в народе.
— Скажи мне, что у тебя на душе, что в твоем сердце, — настаивал король. — Мне кажется, ты кого-то ищешь…
— Я ищу тело своего шестого, и последнего, сына. Говорят, он погиб в бою два дня назад.
— Шестого, и последнего? — переспросил король.
Крестьянин кивнул.
— Четверо моих сыновей погибли в Балканских войнах. Пятый убит в начале этой. Теперь шестой, и последний…
Король стал утешать крестьянина, говорить что-то об исторической необходимости. И тогда крестьянин перебил короля:
