Были и другие смерти, которые потрясли Остинов. В октябре 1812 года умерла добрая, щедрая миссис Найт. Являвшийся ее наследником Эдвард теперь должен был носить имя Найт, как и все его дети, к крайнему неудовольствию Фанни («Как мне это ненавистно!»). В начале 1813 года скончались двое из ближайших соседей по Стивентону. Мистер Бигг-Уивер оставил своих дочерей, Элизабет Хиткоут и Алитею, вполне обеспеченными, но им пришлось покинуть Мэнидаун. Мэри Остин отобедала у них последний раз в июле. Приблизительно в то же время в Дине умер и старый мистер Харвуд, но его семья унаследовала лишь долги и закладные. Младший мистер Харвуд был священником. «Если миссис Хиткоут не утешит его теперь и не выйдет за него замуж, я сочту, что у нее… нет сердца», — писала Джейн. Он любил Элизабет Бигг еще девочкой и с трудом пережил ее замужество с Хиткоутом. Затем она овдовела, возродив его надежды, но ему было нечего предложить ей, кроме бедности. Элизабет он нравился, но не настолько. Он продал немного земли и продолжал бороться за существование в Дине, она же вместе с Алитеей перебралась в Уинчестер.

Эдвард со своим «гаремом», как называла это Джейн, провел в Чотон-хаусе все лето 1813 года. Годмершем тем временем отдали во власть малярам и декораторам. В мае Генри вновь отвез Джейн на Слоан-стрит, где мадам Бижон и мадам Перигор подготавливали все для его переезда на Генриетта-стрит в Ковент-Гардене. Там он собирался жить над собственной конторой. «Мадам Перигор приехала в пол-4-го — чувствует она себя превосходно, да и ее мать в неплохом, для нее, состоянии [мадам Бижон страдала астмой]. Она посидела со мной, пока я завтракала, — говорила о Генриетта-стрит, о слугах и постельном белье. Она слишком занята сборами, ей некогда унывать».

Секрет авторства Джейн начинал потихоньку раскрываться. Некая мисс Бёрдетт выразила желание познакомиться с ней. «Я была несколько напугана, услышав, что она желает быть мне представленной. Такая уж я дикарка и ничего не могу с этим поделать. Тут нет моей вины», — жаловалась Джейн, подразумевая, что против собственной воли делается экспонатом на выставке лондонского света.

От чего она получала удовольствие, так это от походов с Генри по художественным галереям в поисках портретов миссис Бингли и миссис Дарси. Первую она разыскала: «Точь-в-точь она, фигурой, лицом, чертами и милым выражением; сложно вообразить большую похожесть. На ней белое платье с зелеными украшениями, и это подтверждает мои прежние догадки, что зеленый — ее любимый цвет. Осмелюсь предположить, что миссис Д. будет в желтом». Но портрета миссис Дарси не нашлось. «Думаю, мистер Д. слишком высоко ценит любое ее изображение, чтобы выставлять его напоказ. Воображаю его чувства — смесь любви, гордости и нежности»[194].

Генри намеревался съездить в Хэмпстед, но, если они вместе с Джейн и посетили там три дорогие им могилы, никаких упоминаний об этом не осталось. Сестра была так же мало расположена долго оплакивать усопших, как и брат. Ее письма весьма жизнерадостны, она наслаждается пребыванием в Лондоне, тем, что может разъезжать в дорогой открытой коляске брата: «Я довольна своей одинокой элегантностью и готова беспрестанно смеяться. Ведь на самом-то деле у меня маловато оснований щеголять по Лондону в ландо». Она, как всегда, была остра на язык. Навестив Шарлотту Крейвен, кузину Марты Ллойд, содержавшую школу для состоятельных барышень, она нашла, что «ее волосы уложены с таким изяществом, что сделают честь любому образованию», а комната, в которой они сидели, «полна самых элегантных современных удобств — и если бы не обнаженные амуры на каминной полке, вероятно предназначенные воспитанницам для изучения, — никто бы не почуял и тени назидательности».

«Мэнсфилд-парк» был окончен летом. Генри частенько наведывался в Чотон, а еще заезжал Чарльз с новорожденной дочкой. Джейн читала Фанни «Гордость и предубеждение». «Тетя Дж. О. читает за мистера Дарси», — записала та в своем дневнике 21 мая. Должно быть, это стоило послушать. Фанни прибегала в коттедж из Чотон-хауса рано утром, чтобы провести побольше времени с тетушкой Джейн, которую словно заново открыла для себя и уму которой не переставала удивляться. «Мы с тетей Дж. провели вместе восхитительное утро». 5 июня: «Тетя Дж. провела со мной утро и читала мне и папе „Г&П“». «Тетушки К. и Дж. пришли читать до завтрака, и последняя осталась с нами завтракать… весь день я провела в коттедже». «Обитатели коттеджа обедали у нас. Тетя Дж. пришла пораньше». Есть даже уникальное упоминание о тетушке Джейн верхом на лошади: «Понедельник, 5 июля. Мы с тетей Джейн и папа ехали верхами до Чотон-хауса». Дневник Фанни также свидетельствует, что тем летом Джейн причиняли беспокойство постоянные лицевые боли. И хотя она старалась не обращать на них внимания, все же зачастую предпочитала переночевать в большом доме, а не возвращаться в коттедж по ночной прохладе. Это продолжалось до самой осени.

В августе Генри отправился с визитом к Уоррену Гастингсу, но «мистер Гастингс ни единым словом не упомянул об Элизе». Это вывод Джейн из рассказа Генри. Если подразумевалось, что он не упомянул о смерти своей крестницы, то даже это удивительно для человека, известного своей верностью старым друзьям. Имелось ли в виду нечто большее, Джейн не нашла нужным уточнять. В любом случае Элиза слишком много значила в ее жизни, чтобы позволить воспоминаниям о ней изгладиться из памяти. Мадам Бижон с дочерью тоже знали Элизу на протяжении двадцати лет — и их Джейн также не забыла.

Впоследствии в связи с «Мэнсфилд-парком» Джейн сделала то, чего не делала прежде, — собрала и записала мнения читателей. Она предвосхитила традицию собирать вырезки из газет. Правда, в ее коллекции оказались не печатные отзывы — на «Мэнсфилд-парк» их и не было, — а суждения, высказанные в частных письмах и разговорах, которые она затем записала. Эти «Мнения», собранные лишь для «Мэнсфилд-парка» и «Эммы», — один из самых захватывающих личных документов, говорящий очень многое не только о романах, но и об их авторе. Прежде всего он доказывает, как много для нее значило получить отклик на свою работу. Мы видим, что она была достаточно беспристрастной и записывала отрицательные отзывы, а не одни только похвалы, и притом без всяких оправдательных ремарок со своей стороны. Например, Августа Брэмстон из Окли-холла «признает, что считает „Ч&Ч“ и „Г&П“ абсолютной чепухой, но надеется, что „М-П“ понравится ей больше, а закончив первую часть, утешает себя тем, что худшее позади», — вполне ясно, что невообразимая глупость миссис Брэмстон веселит, а не оскорбляет Остин. С другой стороны, высказанное мисс Шарп предпочтение «Гордости и предубеждения» перед «Мэнсфилд-парком» Джейн задокументировала добросовестно и тщательно. Сбор и расшифровка читательских мнений, отличающая их смесь серьезности и глупости подкупают до крайности, как и вообще вся эта затея. Даже великим писателям свойственно порой сомневаться в себе. В хорошие дни они радуются, как боги, в дурные — перебирают нелицеприятные рецензии и грубые комментарии. Джейн Остин не была исключением.

В июле 1813 года, когда закончился траур по Элизе, ситуация у Остин сложилась следующая: роман «Чувство и чувствительность» распродан с прибылью, «Гордость и предубеждение» стал настоящим бестселлером, писательница завершила работу над «Мэнсфилд-парком» и уже оформились идеи новой книги, которой предстояло стать «Эммой». Джейн исполнилось тридцать семь, и ее писательское воображение работало невероятно энергично. Ее письма за последующие два года наполнены живостью, радостью, весельем. Она не только была полна творческих сил и уверенности в себе, но и наслаждалась ощущением достатка — не то чтобы она разбогатела, но у нее впервые появились собственные деньги, за которые ей никого не приходилось благодарить. «Не отказывайся, я очень богата», — умоляла она Кассандру, отправив той в подарок отрез ткани на платье.