Философ Гилберт Райл[189] высказал мнение, что настоящий герой книги — моряк Уильям Прайс, брат Фанни. Ведь именно он делает ее счастливой, а их родственная любовь — мерило, по которому оцениваются все прочие привязанности в романе. С этой точки зрения с Крофордами тоже все в полном порядке: их любовь друг к другу не вызывает сомнений. Кстати, интересно, что читателям, принимающим развязку романа, приходится принимать и то, что Фанни фактически выходит замуж за другого своего брата — кузена, которого любит с самого детства… Их жизнь будет протекать в тесной связи с Мэнсфилд-парком, в хороших отношениях с сэром Томасом и леди Бертрам, тогда как другие грешники останутся непрощенными. На смену эпохе разгула и неприкаянности приходила эпоха королевы Виктории. Помимо всего прочего, «Мэнсфилд-парк» оказался еще и провидческим.
Была ли сама Джейн удовлетворена своей героиней и развязкой романа? Однажды она написала: «Романы и героини — образцы совершенства… надоели до тошноты»[190], — и это наводит на серьезные размышления. Эта запись, сделанная в последний год ее жизни, свидетельствует о том, что на ту же Фанни Прайс она оглядывалась со смешанными, сложными чувствами.
Джейн была достаточно большим художником, чтобы не ограничиваться в своих произведениях однозначными истинами. То, что Фанни, порой возвышающаяся до героизма, вместе с тем ненавидит Мэри Крофорд, не отнимает у последней ни ее прелесть, ни готовность полюбить Фанни. Есть разные способы творить добро, как и разные степени дурного поведения. Генри Крофорд совершает типичное для романов злодеяние — совращает миссис Рашуот, но — «за сценой» (как это было прежде и с Уиллоби, и с Уикхемом), что наводит на мысль: Остин была куда менее уверена в этой части истории, чем в тех, весьма подробных главах, где проявляется его неотразимое обаяние, его доброта.
Однако, что бы в «Мэнсфилд-парке» ни вызывало сомнений у разных критиков — кому-то может не нравиться педантизм и ханжество Фанни, кто-то может не доверять яркой жизнерадостности Мэри, — несомненной остается художественная достоверность романа. Некоторые его сцены поистине великолепны. Например, визит в Созертон, весь «театральный» эпизод и главы, посвященные Портсмуту, демонстрируют такое мастерство, какого смогли достичь лишь немногие писатели-романисты.
Пока Джейн работала над «Мэнсфилд-парком», Элиза заболела. Рак груди — заболевание наследственное, и ее болезнь в точности повторяла материнскую. Это значило, что, едва уловив первые симптомы, она прекрасно поняла, через что ей предстоит пройти. Ужасная перспектива! После ее смерти весной 1813 года Джейн говорила, что это была «долгая и страшная болезнь» и что Генри «давно знал, что она обречена, и кончина ее в конце концов стала облегчением». Генри также писал в эпитафии о том, что жена страдала долго и тяжко. Сколько времени она болела? От полутора до двух лет, не меньше. Бронхит, мучивший ее после того блистательного музыкального вечера, возможно, и стал первым симптомом, хотя в то время он лишь помешал ей отправиться в Кенсингтонские сады, чтобы полюбоваться на сирень и каштаны в цвету.
В тот свой визит Джейн пригласила Элизу в Чотон, и в августе та действительно приехала на две недели. Кассандра отмечала, как хорошо выглядит кузина (как ей показалось, лучше, чем когда-либо), и в течение недели они наслаждались тишиной и покоем в своем тесном кругу. Затем в дом нагрянул Чарльз, только что вернувшийся в Англию после семилетнего отсутствия, с женой, которую никто из них еще не видел, и дочерьми — трехлетней и годовалой. Как выразилась Кэсс, дом «заходил ходуном», но Элиза осталась еще на одну неделю, веселую и шумную. После чего отправилась в Годмершем в сопровождении Генри. Там он ездил на охоту с племянниками и в Кентербери с Эдвардом, а она совершала прогулки с Фанни. «Мы с миссис Г. О. [Генри Остин] беседовали с глазу на глаз, как мило!» — отмечала та в своем дневнике еще пару лет назад. Теперь, 9 сентября 1811 года, Фанни писала: «Мы с миссис Г. О. понемногу находим общий язык, но мы никогда не сблизимся». Что-то в Элизе коробило многих из Остинов. Было ли тут дело в ее манере держаться — слишком легко и независимо — или в том, что они подозревали за ней какие-то более серьезные прегрешения? «Она была дамой умной, изысканной и искушенной, более во французском, чем в английском духе», — с обдуманной осторожностью писал Джеймс Эдвард Остин-Ли в своих «Мемуарах о Джейн Остин». Элиза была по крови такой же англичанкой, как и все они, образование она получила в Англии, но «французский дух» обозначал нечто инородное, не вполне соответствующее английским представлениям… Возможно, они находили легкомысленным ее отношение к религиозным обрядам. В общем, какой бы ни была причина, недоверие к ней стало чуть ли не семейной традицией. Считалось, что некоторая неустойчивость нрава Генри лишь усугубилась из-за женитьбы на «его любящей удовольствия кузине». Однако повесить ярлык «любительницы удовольствий» на женщину, испытавшую столько боли в переживаниях за мать, в многолетних терзаниях за свое единственное дитя, в собственных физических страданиях, представляется по меньшей мере несправедливым.
В Годмершеме Генри катался с Фанни верхом, а на следующий день отвез Элизу в Солтвуд-касл[191]. Затем она отправилась на две недели в Рамсгейт дышать морским воздухом, а он — домой, в Лондон, где она присоединилась к нему в середине октября. К этому моменту, скорее всего, она уже не сомневалась, что больна. Во время болезни ее лучшими утешительницами оказались французские компаньонки — мадам Бижон и мадам Перигор, давно уже ставшие больше чем просто служанками. Генри же был настоящим несгибаемым Остином, как хорошо осознавала Джейн: «Ему не свойственно печалиться. Он слишком занят, слишком деятелен, слишком жизнерадостен». Элизе перевалило за пятьдесят, а он был в самом расцвете сил. Генри увлеченно занимался банковскими делами, в которых его партнером в 1812 году сделался Фрэнсис, вложивший в дело свои наградные деньги и свои связи.
Сохранилось всего два письма Джейн за этот год, и потому мы мало знаем о том, что происходило в семействе. В мае Эдвард и Фанни «тихо отобедали» на Слоан-стрит, а еще ездили в театр — в тот вечер выступала миссис Сиддонс[192] — и в оперу. В июне Генри навестил их в Кенте, в сентябре ненадолго приехал в Стивентон, а в декабре вновь развлекал Эдварда и Фанни в столице походами в театр и по магазинам. В дневнике Фанни в это время нет никаких упоминаний о «миссис Г. О.», состояние которой, вероятно, было уже весьма прискорбным.
В феврале 1813 года Генри находился в Оксфорде, но, поскольку в апреле Элизе стало заметно хуже, поспешил в Чотон и привез Джейн в Лондон. Это случилось 22-го, а через три дня Элизы не стало. Джейн задержалась в Лондоне еще на неделю, а когда собралась обратно, пригласила мадам Перигор с собой, погостить у них дома. Разумеется, ею двигала благодарность за внимание к Элизе, уход за ней, и все-таки это был необычайно дружелюбный жест по отношению к прислуге брата — еще одно свидетельство ее особого сочувствия к работающим женщинам и их нелегкой доле.
Похороны состоялись уже после отъезда Джейн и Мари-Маргариты. Дневник миссис Джеймс Остин рассказывает свою историю: «Суббота, 1 мая. Тигрица [стивентонская кошка] окотилась. Миссис Г. Остин предали земле. Воскресенье, 2 мая. Надели траур». Ни Джеймс, ни Эдвард не присутствовали на погребении своей кузины в Хэмпстеде. Генри похоронил жену возле ее матери и сына, добавив к надписи на надгробии: «…а также в память Элизабет, супруги Г. Т. Остина, эсквайра, прежде вдовы графа Фейида, женщины блестящего, щедрого и развитого ума. Справедливая, бескорыстная и милосердная, она скончалась после длительных и тяжелых страданий 25 апреля 1813 в возрасте 50 лет, о ней горюют все, в ком есть ум и душа, ее оплакивают бедняки»[193]. Сложно не заметить, что в этой эпитафии нет ни слова о ее христианской вере, лишь о милосердии.
