Джейн была горда и никогда не навязывалась тем, кто не испытывал к ней интереса. В январе 1799 года, вскоре после своего «отчета» о неудавшемся сватовстве Блэкола, она так описывала Кассандре бал, на котором побывала: «Не думаю, чтобы я пользовалась особым успехом. Приглашали меня только тогда, когда это было уж совсем неизбежно… Там был один джентльмен, офицер из Чешира, весьма привлекательный молодой человек, который, как мне сказали, желал быть мне представленным, но, поскольку его желание, по-видимому, не отличалось особой силой, знакомство так и не состоялось». Язвительность, с которой она описывает этот не слишком лестный для нее эпизод, вероятно, делала ее неудобной партнершей для джентльмена, не особенно уверенного в себе. Как бы весело она ни улыбалась, как бы легко ни ступала по паркету, ее ум заставлял собеседника постоянно оставаться настороже. В «Чувстве и чувствительности» так описывается мнение леди Миддлтон об Элинор и Марианне: «Они не льстили ей, и она считала их черствыми, а потому, что они любили чтение, подозревала их в сатиричности, быть может не совсем зная, что такое сатиричность». Подобные мысли, надо полагать, проносились в головах леди и джентльменов в Хэмпшире и Кенте.

Леди и джентльмены в графстве Кент, которых Джейн лишала покоя остротой своего ума, — это те, кто составлял круг ее брата Эдварда и его жены Элизабет. Некоторые их них в свою очередь придирчиво наблюдали за ней. Это выяснилось много лет спустя, когда ее племянница Фанни взяла в руки перо и записала, что тетушка Джейн производила впечатление «бедной родственницы», которой недоставало утонченности. Возможно, недостаток утонченности усматривали в шуточках, которыми случалось обмениваться Джейн и Кассандре… Например, когда благодетельница Эдварда, миссис Найт, слегла с каким-то недомоганием, Кэсс в письме к сестре предположила, что на самом деле она собралась рожать. А Джейн пошла еще дальше, намекая на возможный аборт. И это притом, что миссис Найт была сорокавосьмилетней вдовой!

И все же отчеты Джейн о визитах в Кент выглядят весьма радужными, во всяком случае на первый взгляд. Обычно она приезжала к брату и его жене в теплое время года. В отличие от стивентонских Остинов Эдвард жил в полном достатке, на широкую ногу. Джейн шутила в письме к сестре, находясь дома, в Хэмпшире: «Люди в этой части света так ужасающе бедны и так экономны, что у меня не хватает на них никакого терпения. Кент — единственное счастливое место, там все богаты»[111]. Она посещала Кент летом 1794 и 1796 годов, а в 1798-м вместе с родителями и Кассандрой впервые очутилась в поместье Найтов, Годмершем-парке. К тому времени у Эдварда и Элизабет уже родилось четверо детей — за Фанни последовали три сына, — и они ожидали пятого. Супруги переехали сюда из своего первого дома, Роулинга, по настоянию миссис Найт, которая сочла, что обширное поместье им теперь нужнее, чем ей, и переселилась в дом в Кентербери.

Сестры Остин скоро переменили свое не слишком почтительное отношение к миссис Найт на искреннее внимание и учтивость. Она оказалась человеком необыкновенно заботливым и щедрым. Щедрым до такой степени, что со временем назначила Джейн что-то вроде негласного ежегодного содержания, тем самым сделавшись единственной (во всяком случае, известной нам) меценаткой писательницы[112]. Благодарность той постепенно переросла в настоящую дружбу. Во всяком случае, миссис Найт была далека от того, что Джейн называла «счастливым безразличием богачей Восточного Кента».

Хотя и Роулинг прежде вполне устраивал Эдварда с семейством, Годмершем являл собой нечто совершенно другого порядка. Поместье располагалось в широкой, безмятежно-красивой долине реки Стауэр, между Эшфордом и Кентербери, вблизи старинного «пути пилигримов»[113]. В 1798 году в лесу водились олени, а плавно изогнутые холмы были усеяны живописными рощицами, предназначенными не только радовать глаз, но и служить убежищем для дичи. Просторный современный дом, как и в большинстве английских палладианских усадеб, располагался в величественном уединении. Землевладельцам совсем не хотелось, чтобы дома арендаторов портили им вид, так что парк был огорожен стеной и, чтобы войти или выйти, требовалось воспользоваться ключом (о чем упоминается в дневниках Фанни Остин). Центральная часть дома, выстроенная в 1730-х, могла похвастать великолепным холлом, отделанным мрамором и лепниной, а также огромными парадными комнатами. Крылья здания появились почти на полвека позднее; в одном располагались кухонные помещения, а в другом — грандиозная библиотека. Там Джейн однажды оказалась в полном одиночестве меж «пяти столов, двадцати восьми стульев и двух каминов — в моем единоличном распоряжении».

На другом, более крутом берегу реки был выстроен летний домик в виде греческого храма, куда так и тянуло прогуляться. Ниже находилась еще одна «обитель уединения», или, как ее называли, «Эрмитаж», а на реке стояла купальня. Детям очень нравилось купаться там и плавать на лодке. Была пешеходная дорожка-серпантин. Имелись огороженные фруктовые сады и большой ледник, чтобы снабжать поместье свежей провизией. До церкви можно было без труда дойти пешком, через парк и одну из запертых калиток; туда таким же образом добирались и владельцы еще нескольких окрестных усадеб. Эдвард держал лошадей, экипажи и фаэтоны для частых и приятных поездок в Кентербери или к соседям и мог не раздумывая истратить шестьдесят гиней на пару лошадей для выезда. Конечно, все это составляло разительный контраст со Стивентоном, где Остины, обзаведясь коляской в 1797-м, уже через год были вынуждены отказаться от нее.

В Годмершеме строго соблюдались все традиции, связанные с тем или иным временем года. Каждый год в январе и в июле Эдвард собирал на обед работников и арендаторов, и тогда в помещениях для слуг раздавались звуки барабана и свирелей; дамы на этих обедах не присутствовали. На Рождество пели веселые рождественские гимны, устраивали различные игры[114], танцевали. В Крещенский сочельник выбирали Короля и Королеву среди детей. Годовщины свадьбы Эдварда и Элизабет тоже отмечались всем семейством, а в дни рождения все дети на полдня освобождались от уроков со своими гувернантками. В доме держали птичек и котят. У Фанни даже была своя корова в коровнике, а еще маленькие грабельки, и она воображала, что вместе с работниками возделывает сады и косит траву. Эдвард был веселым отцом, который любил играть и шутить с детьми. Он учил Фанни ездить верхом, а однажды за завтраком пообещал ей шестипенсовик, если только она сумеет промолчать пять минут. Он обожал рыбачить и мог выйти пострелять дичь, но в настоящей охоте с гончими не участвовал. Летом он играл в крикет и устраивал вылазки на морское побережье, особенно в Рамсгейт[115] с его знаменитым пирсом. Он исполнял свои обязанности крупного землевладельца — участвовал в квартальных судебных сессиях в Кентербери, а когда возникла угроза французского вторжения, собирал добровольцев, занимался с ними, проводил построения в парке, а затем вывел маршем в Эшфорд для серьезных двухнедельных учений.

Просторный, полный воздуха и света дом был буквально создан для множества гостей. Его содержали в порядке десятки слуг. Во всех спальнях гостеприимно горели камины. Завтрак подавали в десять, а обед довольно поздно, в половине седьмого вечера; для тех же, у кого аппетит просыпался между этими трапезами, приносили подносы с закусками и напитками. Чаще всего в Годмершеме гостили сестры Элизабет, но и Остинов тоже приглашали нередко. Генри устремлялся сюда, когда только мог. Даже женившись, он приезжал несколько раз в году и всегда сам по себе — словно любимый холостой друг семьи[116]. Он знал, как вписаться в здешний домашний уклад, и умел завоевать расположение детей: раздавал шестипенсовики и участвовал в их играх. Он наезжал во время зимних праздников, участвовал в балах в Кентербери и Эшфорде и вывозил дам в театр, а по вечерам вслух читал Шекспира всем, кто только изъявлял готовность его слушать. Летом он ездил на скачки или сопровождал Элизабет во время прогулок, а однажды даже спас ее от разъяренного оленя, сломав при этом палец. Генри нравилось ездить из Годмершема в Рамсгейт и Дил[117]. Он ловил щуку и угря в Стауэре, охотился на куропаток, цесарок и коростелей. Наслаждался добрым французским вином из подвалов брата и с удовольствием пользовался его экипажем или фаэтоном. Ничего удивительного, что он называл Годмершем «Храмом наслаждений» и даже написал восторженное стихотворение, в котором представлял себя этаким современным пилигримом.