«Полагаю, ты видела тело — какое оно производит впечатление?» — спрашивает Джейн у сестры в письме с любопытством, малопонятным современному человеку. Наверное, она вспоминала о единственном покойнике, виденном ею до сих пор, — об отце, светлое и умиротворенное выражение на лице которого очень ее утешило, — и надеялась, видимо, услышать от сестры нечто подобное и об их усопшей невестке. В том же письме Кэсс она рисует в своем воображении, как Эдвард, «неутешный в своем горе, бродит из комнаты в комнату и, верно, нередко заходит наверх, в спальню, чтобы взглянуть на то, что осталось от его Элизабет».

Десять дней спустя юные Эдвард и Джордж прибыли на Касл-сквер. Они ехали из Стивентона в экипаже, настояв на том, чтобы сидеть на козлах с кучером, и, хотя он дал им свое пальто, промерзли до костей. Джейн прекрасно справилась со своей задачей — утешить осиротевших мальчиков. Она была слишком здравомысляща, чтобы ожидать от них беспрерывного сокрушения и тоски или чрезмерного рвения к псалмам и молитвам. Вместо этого она делала с племянниками бумажные кораблики, которые затем обстреливались каштанами, играла с ними в карты и бирюльки, придумывала загадки и шарады. А что самое замечательное — отправилась с ними на лодке по реке взглянуть на строящийся военный корабль и даже позволила значительную часть пути сидеть на веслах. Она хорошо помнила из своего детства, что именно радует мальчиков, и инстинктивно чувствовала, насколько лучше подбодрить их и отвлечь подобными вылазками и играми, чем настаивать на трауре. Это был один из редких моментов семейной истории Остинов, когда Джейн была у руля, — и она все сделала абсолютно правильно.

Среди всех этих хлопот забрезжил еще и переезд. Эдвард в конце концов все-таки предложил матери и сестрам дом или, вернее, даже два дома на выбор: один поблизости от Годмершема в прелестной деревушке Уай, другой — коттедж его управляющего в Чотоне. Управляющий скончался, а его вдова собиралась съехать в середине лета. Чотонский коттедж не требовал больших расходов, при нем имелся сад, службы, а внутри — шесть спален и мансарды, которые можно было использовать как кладовые. Миссис Остин очень понравился вариант в Уае, но остальные трое (Марта среди прочих) легко переубедили ее в пользу Чотона. Они знали это местечко и уже оценили его близость к Олтону. Там размещалось отделение банка Генри, и Джеймс жил всего в двенадцати милях, что, разумеется, имело немалый вес в глазах их матери. И потом, это был все тот же сельский Хэмпшир — дорогие сердцу места, с которыми их всех связывали давние привычки и вкусы. Так и порешили, и все начали готовиться к переезду, который должен был состояться в июле.

Кассандра всю зиму оставалась в Годмершеме, где время, обычно занятое общими празднованиями (в том числе годовщин свадьбы Эдварда и Элизабет), тянулось очень грустно. А вот Джейн в Саутгемптоне, напротив, пребывала в превосходном настроении. Она настояла, чтобы Марта сходила с ней на спектакль, выдвинув следующую абсурдную причину: ее подруга «должна хоть раз увидеть театр изнутри, пока живет в Саутгемптоне, и, полагаю, вряд ли захочет видеть его еще». В другой раз они обе отправились потанцевать в местную ассамблею. Джейн была удивлена, получив приглашение на танец («Ты, полагаю, удивишься, услышав, что меня пригласили») от черноглазого джентльмена, имени которого она не знала. После чего они с Мартой, возможно, танцевали друг с другом, вместо того чтобы влиться в ряды «многих дюжин молодых женщин, стоявших без партнеров, причем каждая с парой уродливо обнаженных плеч».

Если обнаженные плечи и вызывали ее неодобрение, остальное радовало и занимало. В том году появились новые танцы, названия которых звучали весьма злободневно, словно перекликаясь с недавно принятым законом об отмене рабства: «Прекрасная невольница», «Вальс мистера Каннинга»…[161] Джейн напомнила Кассандре, как они обе танцевали на местном балу пятнадцать лет назад, и заявила, что сейчас она так же счастлива, как и тогда. Вряд ли она могла утверждать подобное в предшествующие десять лет. Остин словно возрождалась, вновь становилась жизнерадостной и целеустремленной. Она дразнила Марту, притворяясь, что верит, будто подруга закрутила безнравственный роман с местным священником, почтенным семейным человеком. Марта — «настоящий друг и почти что сестра», не совсем тактично писала она Кэсс. Подруги съездили на бал и в январе — отпраздновать не то день рождения королевы Шарлотты, не то просто хорошее настроение Джейн.

В апреле она написала издателю Ричарду Кросби, который, как мы помним, купил «Нортенгерское аббатство» (тогда еще называвшееся «Сьюзен») у поверенного Генри за десять фунтов и так ничего и не предпринял. Письмо Остин отличается жесткостью и уверенностью: она предлагает прислать копию романа, если он утерян, и настаивает на его издании без дальнейших промедлений. Или она найдет другого издателя. Правда, уверенности у нее убавляется при мысли, что чужие люди начнут совать нос в ее бумаги и дела, и она просит ответить ей до востребования, на вымышленное имя — «миссис Эштон Денис». Кросби все это совершенно не впечатлило, и три дня спустя он ответил, что они не оговаривали сроков издания, и предложил за десять фунтов продать рукопись миссис Эштон Денис обратно.

У Джейн не было никакой возможности собрать такую сумму. За весь 1807 год (единственный, за который сохранились ее счета[162]) она потратила всего около пятидесяти фунтов, да и те из денег, что давала мать. Кроме того, иногда проявлял щедрость Эдвард, да еще великодушная миссис Найт. Из этих пятидесяти четырнадцать фунтов ушло на одежду, больше восьми — на услуги прачечной, около четырех — на почтовые расходы, чуть более шести — на подарки, 3 фунта 10 шиллингов 3,5 пенса — на благотворительность. Аренда пианино стоила ей 2 фунта 13 шиллингов 6 пенсов и менее фунта — различные развлечения. Бюджет, как видим, весьма скромный. Так что, находясь в полной зависимости от доброй воли других и не будучи уверена в своем будущем, выкупить рукопись она попросту не могла. Кросби по-прежнему не хотел ни печатать книгу, ни возвращать рукопись автору. Джейн пришлось смириться, и лишь в 1816 году она получила свой роман обратно.

Из дома на Касл-сквер съехали в мае. Марта отправилась к друзьям в Лондон, остальные — в Годмершем, где как раз гостили Генри и Элиза: редкий случай, когда они оказались там вместе. Вместо пьес Генри теперь читал домочадцам в библиотеке молитвы, что красноречиво выражало перемену настроения в доме после смерти Элизабет. Фанни ходила на прогулки с тетей Элизой и попыталась отразить в дневнике присущую той манеру разговора. «Дядя и тетя Генри Остин уехали рано ce matin. Quel borreur!»[163] — писала она после их отбытия. Они тоже переезжали, на недавно вошедшую в моду Слоан-стрит[164].

Следующими из Годмершема выехали Джейн с матерью. 7 июля они уже были в чотонском коттедже, а вскоре к ним присоединились и Кассандра с Мартой. Переезд в постоянный дом, где вновь появилась возможность наладить свой собственный ритм работы, оказал на Джейн поразительное действие. Как будто бы она вновь стала самой собой — и вернулось воображение, вернулись творческие силы. Черная туча рассеялась. Почти сразу она вновь начала писать. Извлекла на свет «Чувство и чувствительность» — и переработка началась.

Чотон был сонным местечком, тишину которого несколько раз в день нарушало громыхание карет, проезжающих через центр деревушки, откуда расходились три дороги: одна на север — в Олтон и Лондон, две на юг — в Уинчестер и в Госпорт. Коттедж Остинов находился на углу, невдалеке от развилки, так что кровати на верхнем этаже иногда встряхивало, когда мимо проезжали большие, запряженные шестью лошадями экипажи. Пассажиры тех, что ехали помедленнее, любопытствуя, могли заглянуть в комнаты. «От одного джентльмена, проезжавшего мимо в почтовой карете, я слышала, что наши чотонские дамы выглядели очень уютно за завтраком», — сообщала миссис Найт в письме Фанни 26 октября 1809 года, вскоре после того, как Остины въехали в бывший дом управляющего. Миссис Остин полюбила смотреть на деревенскую улицу, часто садилась в солнечной столовой и наблюдала жизнь, которая текла за окном[165]. Джейн также развлекалась наблюдениями за проезжающими экипажами. В начале учебного семестра в Уинчестере она разглядывала «бесконечную вереницу почтовых карет, набитых будущими героями, законодателями, дураками, злодеями».