Ребенком, оправляясь после школьного опыта, она находила силы развлекать семью своими сочинениями. В то же время она создавала в них воображаемый мир, в котором ей все было подконтрольно. Героини, отчасти похожие на нее саму, проявляли недюжинную проницательность и здравый смысл, могли существенно влиять на собственную судьбу, даже давали советы своим родителям. Очевидно, Джейн получала огромную радость от сочинительства, никак не меньше того удовольствия, что дарила своим домашним, а перспектива значительно расширить круг своих читателей служила для нее дополнительным стимулом.

Отъезд из Стивентона разрушил хрупкий порядок, который она для себя выстроила, позволявший ей, по настроению, принимать участие в семейных делах или обосабливаться от них. Да, раньше ей доставляли удовольствие поездки в Кент, Бат, Лондон или Ибторп, но даже тогда она, бывало, стремилась остаться дома в тишине и покое. Как мы помним, в 1799-м она писала сестре, что предпочла бы провести лето дома с Мартой Ллойд, а не сопровождать мать в путешествиях. Так что в ее нежелании расставаться с родным домом были и вполне рациональные причины, и отголоски детских страхов. То, что новая «ссылка» произошла по вине тех же людей, что и прежде, — ее родителей, и то, что она не могла ни протестовать, ни жаловаться, делали ситуацию только хуже.

Ее старший брат Джеймс разделял ее глубокую привязанность к родным местам. В одном из своих стихотворений он писал, что заболел бы, доведись ему «быть изгнанным» из Хэмпшира. Уезжая из дома, он болезненно скучал по привычным пейзажам и испытывал невероятное облегчение, когда наставало время вернуться. Он выразил это, немного чопорно и торжественно, в следующих строках:

Есть у него и еще одно странноватое стихотворение, в котором он представляет себя после смерти, лежащим на стивентонском погосте подле своей жены. Ему этот образ приносил спокойствие и утешение, настолько сильно он ощущал свое неразрывное единство с этим местом. Поэтические опыты Джеймса носили сугубо личный характер, больше в духе Бронте, чем Джейн Остин, и чувства свои он выражал в стихах совершенно открыто. Он позволял себе быть романтиком в отличие от младшей сестры, хотя она ничуть не меньше его срослась со Стивентоном и его окрестностями. При этом Джеймсу не приходилось расставаться с домом в школьные годы, а ей — пришлось, и та «ссылка» лишь усилила врожденную настороженную опаску перемен, новых людей и мест. Все те же виды все из тех же окон, та же домашняя рутина и те же ежедневные прогулки по саду, к церкви или в деревню, те же запахи и звуки — все это, свое, привычное, и создавало те надежные, безопасные условия, в которых ее воображение могло работать.

Джейн никогда не описывала собственную депрессию так, как доктор Джонсон, упоминавший о своей «тоске зеленой», или доктор Босуэлл с его унынием и страхом смерти. Остин не предавалась жалости к самой себе, не позволяла себе никаких сокрушений. Ее не постигла настоящая болезнь, как Каупера, который погрузился в размышления о собственной греховности и боялся быть отверженным Богом. Как известно, Джейн любила его поэзию и в уста своей героини Фанни Прайс вложила некоторые его строчки. Ее описание неизменно подавленного настроения Фанни, следствия полученной в детстве психологической травмы, как и неумения Марианны в «Чувстве и чувствительности» побороть свое горе, вплоть до ее желания себе серьезной болезни, показывает, как хорошо писательница сама понимала депрессию. Но при всем этом понимании и самоконтроле депрессия поразила самую суть ее существа, расшатала основы ее творчества. Невероятный творческий всплеск 1790-х годов разом прекратился.

Следующие четыре года Остины не сидели на месте и проводили в Бате едва ли половину времени. Миссис Остин вполне удовольствовалась бы размеренной оседлой жизнью, но мистеру Остину хотелось путешествовать, он фактически был одним из зачинателей традиции (так широко распространенной сегодня), достигнув пенсионного возраста, устремляться на морское побережье и на осмотр разных достопримечательностей. В свои семьдесят он сделался увлеченным и неунывающим туристом, особенно же полюбились ему курортные городишки Девоншира и Дорсетшира. И хотя в 1801 году возникла новая угроза нападения французов и Нельсон обстрелял Булонь, чтобы продемонстрировать, на чьей стороне настоящая сила, западные английские графства все это затронуло мало. Мы читаем о том, как расквартированные на побережье солдаты женились на местных девушках, а рыбацкие деревушки и маленькие приморские городки росли и боролись друг с другом за туристов, поскольку в обществе становилось все более модным принимать морские ванны, а также снимать дома с видом на море.

А виды там, надо сказать, восхитительные и климат мягкий. Джейн Остин наслаждалась прогулками по побережью и купаниями в море, хотя, похоже, она так никогда и не научилась плавать. Ей приходилось довольствоваться купальней; когда она входила в воду, за ней присматривала девушка-служанка. Но даже и такое купание приносило ей столько же радости и удовольствия, как и танцы. Остины ездили в Сидмут[137] в 1801 году, в Долиш и Тинмут[138] в 1802-м и тогда же, вероятно, посетили Тенби и Бармут[139]. В ноябре 1803 года они были в Лайме[140], который славится тем, что в ноябре там солнечно. А если учесть еще долгий осенний визит двух сестер в Годмершем в 1802-м, затем еще один в следующем году и снова несколько недель в Лайме летом 1804 года, на этот раз с Генри и Элизой, то арендованный в Бате дом выглядит не столько постоянным жильем, сколько временным пристанищем.

Между тем дом номер 4 по Сидни-плейс был новым и ладным, с террасой, очень хорошо расположенным — не в самом центре многолюдного Бата, но и не слишком далеко от знаменитого моста Палтни. Высокие окна гостиной глядели через дорогу на недавно разбитые сады Сидни, а позади дома имелся садик. Джеймс, Мэри и девятилетняя Анна навестили мистера и миссис Остин с дочерьми весной 1802 года. Анна позднее с нежностью писала, что для ее бабушки и дедушки «это стало коротким отпуском в их семейной жизни» и что прекрасная белоснежная шевелюра и яркие глаза мистера Остина всегда восхищали всех. Они наслаждались переменами, развлечениями и оживленной городской жизнью.

А еще они имели возможность пользоваться услугами лучших докторов Бата. Миссис Остин заболела, и на сей раз серьезно, — некоторое время даже опасались за ее жизнь. Она поправилась благодаря доктору Боуэну и заботливому уходу своих дочерей. Стихи, которые она написала, пока выздоравливала, лишний раз доказывают ее жизнестойкость и неизменное чувство юмора. Назвала она их довольно смело: «Диалог Смерти с миссис Остин».

В этих строчках — поразительная безмятежность. Миссис Остин спокойно приняла бы смерть и так же спокойно ее избежала, еще и отпуская шуточки по этому поводу. Можно понять, откуда у Джейн ее отношение к смерти, о которой она рассуждала не моргнув глазом, без всякой сентиментальности или сожалений. Конечно, ее следовало опасаться, но, если уж смерть пришла, оставшимся в живых необходимо принять это как факт и продолжать жить. А еще строчки, написанные миссис Остин, показывают, какой дружной и сплоченной могла быть их семья в минуты серьезных потрясений, несмотря на былые недовольства и разногласия.