Еще до его отъезда посмотреть, как все они устроились в Саутгемптоне, приехал Эдвард. Он навещал свои владения в Чотоне после того, как съехали арендаторы, и предложил матери и сестрам присоединиться к нему в сентябре и вместе отдохнуть в Чотон-хаусе, пока тот стоит пустой. Пока дамы будут гостить в Чотоне, он собирался отвезти старшего сына на его первый учебный семестр в Уинчестер. К тому же в Чотон легко могли бы приехать из Стивентона Джеймс и Мэри — в доме вполне хватало комнат для них всех. Так и порешили. Жена Фрэнка отбыла в Рамсгейт показать новорожденную дочку своей родне, а другие дамы из семейства Остин отправились в свою первую поездку в Чотон. Шпалеры на стенах, запутанные коридоры, огромные старые камины, большой холл, галерея и величественные семейные портреты поразили их должным образом, хотя и не заставили вовсе отказаться от более современных соблазнов: дневник Фанни содержит упоминание о том, что в течение пяти дней они с тетушкой Джейн трижды наведались в Олтон за покупками.

Затем семейство вернулось в Саутгемптон, где миссис Остин, Джейн и Кассандра несколько дней принимали Эдварда, Элизабет, Фанни и ее брата Уильяма на Касл-сквер. Здесь к ним опять присоединился Генри. Все вместе они сходили в театр посмотреть на Джона Баннистера в пьесе Артура Мерфи «Как его удержать», много лет не терявшей своей популярности сатире на женщин, которые не дают себе труда нравиться своим мужьям после свадьбы. Еще они предприняли лодочную поездку в Хайт[155] и путешествие к живописным развалинам аббатства Нетли. «Мы онемели от восторга… Хотела бы я хоть отдаленно передать на бумаге это возвышенное впечатление», — с энтузиазмом строчила затем Фанни. Другие посетители Нетли дара речи не теряли и порой даже протестовали против палаток с игрушками и имбирными пряниками и компаний, расположившихся на пикник[156]. В дневнике Фанни сообщает: «Мы съели печенье, которое взяли с собой, и вернулись в полном восхищении. Мы с тетушкой Джейн затем допоздна гуляли по Хай-стрит». На следующий день Генри нанял открытый экипаж и собрал всех на прогулку в Нью-Форест[157]. Всех, кроме «тетушки Джейн», которой, вероятно, уже вполне хватило совместных семейных увеселений, отчего она и почла за лучшее остаться дома в одиночестве.

Весь следующий год Джейн посвятила братьям и их семьям. В декабре 1808 года ей исполнилось тридцать три, и она окончательно утвердилась в статусе незамужней тетушки. Если она не находилась в Саутгемптоне с Фрэнсисом, Мэри и их малышом, то была в Стивентоне с Джеймсом и его тремя детьми или в Годмершеме с Эдвардом и его ватагой из десяти отпрысков. Она бывала также и у Фаулов в беркширском Кинтбери, где пасторат, как и в Стивентоне, перешел к старшему сыну Фулвору. Старый мистер Фаул уже умер, как и один из его сыновей, Чарльз, с которым Остины тоже дружили в детстве и которому лишь немного перевалило за тридцать, но в доме подрастало восемь маленьких Фаулов, всегда готовых радоваться приезду «тетушек».

Бездетными оставались лишь Генри и Элиза, у которых Джейн провела июнь и июль. Их дом в Бромптоне не отличался большими размерами, зато привлекал гостеприимством. Они умели поддержать разговор, устраивали званые вечера для своих лондонских друзей, посещали концерты и театры.

У них даже была своя ложа в оперном театре «Пантеон»[158] на Оксфорд-стрит. Элиза определенно отличалась от прочих невесток: ее запутанная космополитическая биография накладывала на нее свой отпечаток и отдаляла ее от других. Ближе всех она была к Джейн, которую помнила маленькой девочкой. Своеобразия их дому добавляли две служанки-француженки, мадам Бижон и ее дочь Мари-Маргарита, мадам Перигор. Джейн находила обеих очаровательными и интересными. В общем, Бромптон был совершенно особым местом, здесь могли себе позволить неспешные приятные беседы и ценили самые разные удовольствия жизни: не только музыку, живопись и чтение, но и хорошую еду и вино.

В Мэнидауне тоже находилось время для неторопливых разговоров. Две недели, которые Джейн провела в тот год у сестер Бигг, прошли столь приятно, что она решила пригласить их летом в Саутгемптон с ответным визитом. Ее мать собиралась уехать к Джеймсу, так что барышни заранее предвкушали, как уютно соберутся своим сплоченным кружком и насладятся непринужденным общением. Но затем вся затея чуть не рухнула, поскольку Джейн застряла в Годмершеме: некому было сопроводить ее в Саутгемптон ко времени приезда сестер Бигг. Джейн ужасно огорчилась и даже бросилась умолять Эдварда, что было для нее совершенно не характерно. В семье считали, что в Годмершеме ей ничуть не хуже, чем в любом другом месте, и что она преспокойно проведет там еще два месяца, пока не приедет Генри и не отвезет ее домой. Никому не приходило в голову, что у нее могут быть свои собственные планы, с которыми нужно считаться. Должно быть, она чувствовала себя чем-то вроде живой посылки.

Ей пришлось представить Эдварду и Элизабет «личную причину» необходимости увидеться с сестрами Бигг, и лишь тогда они вняли и Эдвард согласился отвезти сестру в Саутгемптон. Вероятно, она сказала, что не хотела бы обижать обитательниц Мэнидауна после того, как отказала их брату; да и вообще Бигги считались в Хэмпшире важной семьей. И все равно Эдвард отзывался об этой поездке с неудовольствием, а Джейн смиренно писала сестре: «До тех пор, пока у меня нет собственных средств на дорожные расходы, я не должна роптать». Хотя надеяться, что собственные средства когда-либо у нее появятся, в общем-то, не приходилось.

Эти уютные две недели в узком кругу подруг должны были стать последними для Кэтрин Бигг: в свои тридцать три она собиралась замуж за преподобного Герберта Хилла, священника почти шестидесяти лет. Когда в октябре наступил день свадьбы, Джейн записала: «Завтра мы должны подумать о бедной Кэтрин», что позволяет понять, как она смотрела на судьбу подруги[159]. Она постепенно приходила к мысли, что стародевье положение, прежде так ее страшившее, может быть формой свободы.

В августе приехал Фрэнк и заявил, что они с Мэри хотели бы зажить своим домом на острове Уайт. Джейн вполне понимала: «им вполне хватает друг друга» и они «должны быть очень счастливы»; она была рада за брата и невестку, но сама уже достаточно насмотрелась на младенцев и на беременности, чтобы прийти к выводу, что прекрасно обойдется и без них. События последующих месяцев только утвердили ее в этом.

Кассандра отправилась в Годмершем помочь Элизабет при одиннадцатых родах. Там уже водворилась новая нянька, а мальчики уехали в школу (двое старших к тому времени учились в Уинчестере). Пятнадцатилетняя Фанни записала 27 сентября в своем дневнике: «Мама, как обычно, нездорова», а уже 28-го: «Около трех часов дня, к нашей великой радости, наша дорогая мама разрешилась чудесным мальчиком и чувствует себя превосходно». 4 октября она писала: «Мама встала к обеду», на следующий день: «Папа — на квартальной судебной сессии», в субботу малыш был крещен Брук-Джоном, а спустя три дня Элизабет умерла: семья была оглушена этим внезапным ударом. Доктор не мог дать никакого объяснения, за полчаса до кончины она съела «изрядный ужин», как явствует из дневника Фанни. Ей было всего тридцать пять: знатная, состоятельная леди, окруженная всеобщей заботой, вышедшая замуж по любви в восемнадцать лет и с тех пор находившаяся в почти постоянном состоянии беременности[160].

Генри примчался в Годмершем, и полетели письма между Кассандрой и Джейн, а от них обеих — к другим членам семьи, которых нужно было оповестить. «Пусть Всевышний укрепит вас всех», — писала Джейн. Она думала о «дражайшем Эдварде, чья потеря и чьи страдания не сравнимы ни с чьими», но также и о «муках Генри», вполне сознавая особое его положение в Годмершеме, «но он, разумеется, приложит все силы, чтобы стать источником помощи и утешения». Она не стала писать «панегирика усопшей», ограничившись лишь строкой о «ее твердых принципах, истинной преданности, совершенстве во всем», и в основном думала о детях: о Фанни, вынужденной занять положение хозяйки дома и заменить мать для новорожденного, и мальчиках, находившихся в школе. Джеймс увез их к себе в Стивентон, к разочарованию Джейн: «Я была бы так рада, если бы они побыли с нами в такое время». А бедную маленькую Лиззи и семилетнюю Марианну спустя три месяца собрали и отправили в пансион в Эссексе без всякого противодействия со стороны их старшей сестры или тети Кэсс. Но Джейн продолжала беспокоиться о «милой малютке Лиззи и особенно о Марианне», и «дорогие малютки» не выходили у нее из головы в тот день, когда им предстояло отправиться в путь. Сестренки протестовали так сильно, что в конце концов были возвращены под родной кров и стали учиться с гувернанткой, но прежде им пришлось провести целый год вдали от дома.