Внучатой племяннице Мэри Августе[239] Кассандра запомнилась как «бледная дама с темными глазами и доброй улыбкой, одетая в длинную накидку и большую поношенную шляпу из черного атласа». Она умерла 22 марта 1845 года в гостях у Фрэнсиса. Тот в свои семьдесят как раз был назначен командующим объединенной Североамериканской и Вест-Индской базой и собирался отплыть за океан. В те годы не было принято считать, что пожилые люди уже ни на что не годны. Он вновь овдовел (Марта скончалась в 1843-м, как и ее сестра Мэри) и собирался отбыть к месту службы с двумя дочерьми и двумя сыновьями, один из которых состоял корабельным капелланом, а другой — флаг-адъютантом. Кассандра приехала к ним, чтобы проститься. В сборах и суете ее оставили с Генри в Портсдаун-хаусе. Тогда-то ее и поразил «удар», — похоже, речь шла об инсульте. Не зная, что делать, Генри послал за племянницей Каролиной, и та потом так описывала ситуацию: «Когда я добралась, все тамошние домочадцы уже погрузились на борт судна… Дядюшка [Фрэнсис] не мог отложить отъезд. Все, что он мог, — это прийти навестить сестру. Я нашла там лишь дядю Генри, да еще дядя Чарльз вскорости присоединился к нам». Кассандра в ясном сознании, несмотря на инсульт, протянула еще неделю, а затем скончалась.

Ее тело отвезли обратно в Чотон, чтобы похоронить подле матери. Джеймс Эдвард, в 1817 году примчавшийся верхом через Хэмпшир на похороны Джейн, теперь приехал в собственном экипаже, чтобы проводить в последний путь Кассандру. На этих похоронах были лишь двое братьев, Чарльз и Генри, и трое племянников. Стоял ясный ветреный мартовский день. Джеймс Эдвард писал потом своей сестре Анне: «Поразительно, как, словно напоминая о ее возрасте и состоянии, ветер гонял вокруг нас увядшие буковые листья… гроб был густо усыпан ими, прежде чем окончилась служба». Генри, даже в такой момент не потерявший своего фирменного шарма (Джеймса Эдварда «поразило, как он обаятелен и совсем не стар»), по окончании похорон буквально растворился в облаке дыма: уехал ночным почтовым поездом в Лимингтон.

После кончины Кассандры семейство Эдварда Найта больше не нуждалось в чотонском коттедже. Вся обстановка была распродана, а дом разгорожен на квартиры для работников. Таким он и оставался целый век, пока в 1940 году мисс Дороти Дарнелл не основала Общество Джейн Остин, первой задачей которого стало приобретение коттеджа в собственность. Он все еще принадлежал семье Найт, получавшей с трех жильцов по два шиллинга шесть пенсов в неделю. Майор Эдвард Найт готов был продать коттедж вместе с земельным участком, но сумма, которую он запросил — три тысячи фунтов, — значительно превосходила финансовые возможности только что основанного общества. Война принесла новые трудности. Но, по счастью, к делу подключились два выдающихся «Остиноведа» — Элизабет Дженкинс[240] и Р. У. Чэпмен. Чотонская сельская библиотека, занимавшая одну из комнат на первом этаже коттеджа, приютила общество у себя. Обращение к читателям «Таймс», опубликованное в декабре 1946 года, позволило собрать тысячу четыреста фунтов, а в 1947-м Томас Эдвард Карпентер выкупил у Найтов коттедж со всеми землями с намерением отреставрировать его в память о своем сыне, павшем на войне. Починили крышу, квартирантам предложили другие варианты жилья, и в июле 1949-го дом был открыт для посещения. Если вдуматься, есть своя правда и логика в том, что все это случилось благодаря некой мисс Дарнелл, которую воодушевляла и поддерживала ее сестра Беатриса (они так и прожили всю жизнь вдвоем), а вовсе не каким-то денежным и влиятельным учреждениям.

Генри умер внезапно в Танбридж-Уэллсе в 1850 году. Фрэнсис пережил его на пятнадцать лет и достиг почтенного рубежа в девяносто один год. К тому времени он был уже сэром Фрэнсисом Остином, адмиралом флота. Это единственный из братьев, чья фотография дошла до нас. По ней видно, каким привлекательным мужчиной он был, с живыми остиновскими глазами, твердо очерченным ртом и ореолом пышных седых волос. Он бережно хранил множество писем Джейн все пятьдесят лет после ее смерти, но, сколь ни удивительно, не оставил никаких указаний о том, как ими распорядиться после его смерти. И его дочь Фанни, ни с кем не посоветовавшись, уничтожила бесценные связки[241].

Семейство Остин со всей их незаурядной энергией, предприимчивостью, склонностью к авантюрам все-таки неминуемо было бы забыто, если бы не Джейн. Лишь благодаря ей и ее творчеству они кажутся нам достойными воспоминаний, и, однако, личность любого из них проще поддается описанию и осмыслению, чем ее. Она не заявляла никаких притязаний — ни на собственную комнату, ни на место среди английских романистов. Даже ее внешность, как мы убедились, сложно реконструировать сколько-нибудь точно. Ее родственники проходят перед нами строем — в своих блистательных мундирах или черных облачениях, окруженные детьми, хлопочущие о наследствах, удобно устроившиеся в своих домах. Джейн же неуловима, как облачко в ночном небе.

Она заставляет биографов ощущать, что, по выражению лорда Дэвида Сэсила[242], остается для них «не другом, а лишь доброй знакомой — как, без сомнений, ей самой и хотелось бы». Ее резкость и нетерпимость к дуракам заставляет страшиться того, что ты окажешься незваным гостем, и вместе с тем подозревать, что чужие свидетельства и воспоминания легко могут повести по ложному следу. Есть еще сложности, связанные с тем, что Джейн Остин — одна из немногих великих писателей, популярных как в литературных кругах, так и вне их. Ее творчеству посвящены тысячи томов и десятки тысяч статей — от ярких работ, освещающих новые и неожиданные моменты, до нелепых, эксцентричных и даже откровенно диких. Если учесть, что только за 1952–1972 годы было опубликовано свыше 550 книг, эссе и статей (не считая 85 докторских диссертаций), станет ясно, что одолеть их все невозможно. А по другую сторону академической ограды — множество читателей, которые давно присвоили Джейн и считают кощунственными любые поползновения ученых.

И все же я предприняла попытку рассказать историю ее жизни и на последней странице должна еще раз вернуться к самой Джейн Остин. К ребенку, ищущему в книгах убежища от жизни, с которой ей нужно научиться ладить. К девочке, чья фантазия уносилась в самых непредсказуемых направлениях с тех самых пор, как она поняла, что способна сочинять собственные истории. К энергичной девушке, любящей танцы и веселье, мечтающей о муже и в то же время пробующей свои недюжинные силы в написании романа. К молодой женщине, решившей, что она не выносит людей и не сможет больше писать, но устоявшей перед соблазном безбедно устроить жизнь в браке без любви. К любящей сестре и тетушке, которая всегда находила время для своей семьи, даже если мечтала в тот момент о тишине и покое для творчества. К леди, которая дружила с гувернантками и прислугой. К признанному автору в расцвете творческих сил и мастерства. К умирающей даме, находящей в себе мужество сопротивляться и писать даже перед лицом смерти. К человеку, который иногда предпочитал промолчать, чтобы не задеть взглядов и чувств близких. К писательнице, хранившей и перечитывавшей отзывы других людей о своей работе. И смеющейся над мнениями о себе всего света — вот, пожалуй, самый любимый мой образ Джейн Остин. Сегодня этих мнений стало столько, что над ними можно смеяться бесконечно.

Спустя почти двести лет со смерти писательницы любой диагноз выглядит гадательным. В 1964 году сэр Захари Коуп[243] предположил, что она страдала аддисоновой болезнью, поддающейся лечению в наши дни, но тогда считавшейся неизлечимой. Аргументами для него послужили собственные слова Джейн о нарушении цвета ее кожи («черная, белая — в общем, совершенно неподобающих цветов»), а также приступы разлития желчи и резкое ухудшение ее физического состояния под воздействием стресса (как, например, после оглашения последней воли ее дядюшки).