Почувствовав, что ужасно проголодалась, Флора жевала шоколад, а Хьюберт ехал вниз по дороге, которая сперва вела в долину, а потом — на холм. Хьюберт бормотал:

— Направо, еще немного направо, налево, снова налево, вот тут пересечь, снова направо, налево, через грязь, здесь полянка, ага, вот и ворота.

— Ты можешь выскочить и открыть их?

Его голос звенел от восторга, Флора вышла из машины, разминая ноги после долгого сидения, открыла ворота, дав Хьюберту проехать, и закрыла их.

— Езжай, — сказала она. — Я пройдусь.

— Но уже темно.

— А вон луна. Поезжай, тут же близко.

— Действительно? Ты имеешь в виду…

— Да, — она хотела помахать ему, потом стала смотреть, как свет фар пляшет на деревьях. „Если бы я не спала, — подумала она, — я бы знала, далеко ли до ближайшей деревни. Я могла бы сейчас повернуться и уйти, но нет — чемодан в машине“.

Черный куб дома высился в лунном свете. Стоя на дивно подстриженном газоне, прислушиваясь к шуму моря, к шелесту листьев, треску сучьев в лесу, она улавливала пощелкивание остывающего мотора. После шоколада хотелось пить, но не решалась приставать к Хьюберту, она чувствовала себя сейчас лишней. Она заметила ручеек, он перетекал из одного прудика в другой, ниже и ниже по склону, к лесу. Флора села на корточки, сложила ладошки и, глядя на свое отражение, попила.

— Пошли со мной. — Хьюберт взял ее за мокрую руку и повел к двери, которая открылась в выложенную камнем комнату, и она вдохнула воздух, за многие годы пропитавшийся дымом.

— Смотри. — Он указал на зеркало в стиле Регентства над камином. По ободку зеркала были засунуты почтовые открытки, целая коллекция, в соответствии с датами. „Жди меня рано или поздно“, — гласили послания на английском, немецком, итальянском, французском, голландском, а в середине — на русском.

— И вот это, — прошептал Хьюберт, светя фонариком, — можешь прочесть?

На пыльной поверхности зеркала пальцем или чем-то еще были выведены слова, и Флора разобрала: „Добро пожаловать!“

— Какой же я был дурак, — вздохнул Хьюберт. — Я считал это таким забавным. И почему я был таким глупым?

Флора сказала:

— А вот на русском знаешь, что написано? „Будьте счастливы и благословит вас Господь“. Что-то в этом роде. Ну, с грамотностью не очень, конечно.

Хьюберт направил ей в лицо луч фонарика.

— Так ты меня обманула? — В голосе звучала злость и облегчение. — Ты обманула меня?

Флора оттолкнула его фонарик. Ей показалось, в их отношениях всегда присутствовал какой-то обман.

— Убери, уже светает.

— Я не думаю, что вот это приветствие „Добро пожаловать!“ мне. Как считаешь?

— Я думаю, вам обоим.

— Надеюсь, — Хьюберт стряхнул с себя мрачное настроение. — Не хотел бы я думать, что внес свой вклад в его кончину.

— Но ты же хотел его смерти, — ровным голосом сказала Флора, как о само собой разумеющемся факте. — Ну вот он и умер.

— И все потому, — начал вилять Хьюберт, — что у него не было друзей. Если бы у него были друзья, все было бы по-другому.

Флора скептически проговорила:

— Могло быть и по-другому.

Он засмеялся.

— Честно говоря, знаешь, чего мне хотелось? Чтобы меня пригласили сюда погостить, искупаться в ванной, где шесть ванн. Все это звучало так экзотично. Но сегодня утром, о Господи, должно быть, это было вчера, поверенный сказал, что полдома сгорело и ванная…

— Пять ванн зарыто в склоне, из них сделаны прудики, я сидела возле них, когда ты подошел ко мне.

— Довольно забавно. — На какой-то момент Хьюберт подумал, что мог бы задушить ее за открывшийся обман. — Тейт мне кое-что сообщил… о…

— Что? О чем?

Хьюберт захохотал.

— Он мне напомнил, что Пенгапах может перейти только моему наследнику мужского пола. Возможно, — сказал он, хихикая, — нам лучше пожениться и начать производить детей.

— Ты свинья. — И Флора ударила его.

Когда ссора прекратилась, Хьюберт обнял ее, но она заявила:

— Я уезжаю. Где мой чемодан? Мне не надо было приезжать сюда!

— Дорогая, я пошутил. — Он гладил ее по волосам. — Извини, извини. Ну давай не будем ссориться, ну пожалуйста. Посмотри, светает. Уже Рождество. С Рождеством тебя!

— Хорошо, но я не выйду за тебя замуж. Я не могу выйти за тебя замуж. Я не могу объяснить почему. Прости, и тебя с Рождеством.

— Пошли осмотрим дом. — Хьюберт с удивлением почувствовал, что хотел бы, чтобы с ними сейчас был Космо.

Спустившись к завтраку, Милли осмотрела рождественскую елку в холле. Космо, Мэбс, Нигел, Генри и Таши вчера нарядили ее. Красивая — в серебре и золоте, с белыми свечами, совсем не такая, как в детстве и в школьные дни, когда елку украшали так густо, что почти не видно было иголок. Свертки под деревом стали более изящными, в бледно-голубой и розовой бумаге и перевязаны золотыми и серебряными ленточками. Она узнала среди них свои подарки в ярко-красной, зеленой и желтой бумаге, как всегда. „Возможно, — подумала Милли с некоторой тоской, — мы снова вернемся в детство вместе с нашими внуками“.

— С Рождеством, — поздравила она всех, открывая дверь столовой. — Счастливого Рождества. — Она поцеловала мужа. Сегодня они уже целовались, когда преемница Молли, Бриджит, принесла утренний чай, но тот поцелуй был шершавым, Ангус еще не побрился. Теперь его щеки были гладкими, и губы задержались на его ароматной загорелой коже. — С Рождеством, мои дорогие. — Она села. — Моя почта? — Куча открыток, отправленных в последнюю минуту, все люди справляются с этим прекрасно. — Ой, я правда люблю Рождество. — Она оглядела семью за столом и Таши с Генри, таких близких, почти членов семьи. Хьюберта и Джойс, привычных гостей, в этом году с ними не было. — Я заглянула в детскую, няни уже едва сдерживают возбуждение малышей. — Ее дорогие родные завтракали, вскрывали конверты, передавали ей приветы.

Космо принес матери кофе.

— Что еще для тебя сделать, ма? — Он поцеловал ее в щеку.

— Сперва я просмотрю почту. А это что? А это? — воскликнула она, обнаружив два пакета, перевязанных ленточками. Без имени. Так таинственно.

— Подарки экстра-класса, специально для жены! — Ангус сиял, глядя на Милли, и та зарделась от удовольствия. — Открывай, — сказал он, раздувая усы. Она замечательная женщина, думал Ангус, наблюдая, как Милли разворачивает пакеты, такая же красивая, как в восемнадцать лет, и такая дорогая его сердцу. Он хотел бы высказать вслух свои мысли, но его сдерживало присутствие детей, обменивавшихся таинственными улыбками. Вообще-то, подумал он, на самом деле, он никогда не называл ее „дорогая моему сердцу“, не рассмеется ли она, назови он ее так?

Пытаясь справиться с крепким узлом, Милли воскликнула:

— О дорогой, ну зачем ты… И „Флорис“ — мое самое любимое. Ну честно, Ангус, как ты мог? Шоколадные трюфели из „Фортнума“. Что станет с моей фигурой?

Ангус был доволен своим успехом.

— Твоя фигура меня вполне устраивает.

— Ну какой же ты плут, такой сюрприз! А мои подарочки — под елкой. Какой ты милый!

Нигел перехватил взгляд Мэбс, надеясь, что их союз через двадцать лет будет таким же; Генри, завороженный этой атмосферой, поцеловал Таши; Космо, потянувшись к тарелке с тостами, почувствовал приступ боли — ах, если бы Хьюберт сейчас был с ним.

Теперь Милли вскрывала письма.

— Открытки, открытки. Этих людей я не помню. — Она отпила кофе. — А, Роуз. Какие новости! У Феликса сын! Я забыла, он как раз ожидал его, когда мы говорили на той неделе.

— Феликс? — подняла брови Мэбс. — Феликс?

— Да его жена, глупая. О дорогой, карточка от Фелисити Грин. Я никогда ей не посылала. И посмотри, от твоей портнихи, Мэбс. Я сто лет не была у нее.

— Намек на то, что надо бы? — высказала предположение Таши.

Ангус поднял глаза от бекона и яиц и сказал:

— Обсудим.

— Ну, хм, пожалуй… обсудим, — кивнула Милли. — А кто у нас в Индии? Не помню этого почерка.