— Я слушаю тебя, — сказал кто-то, прикрытый спиной Каргина. И Травкин насторожился: знакомый голос! — Продолжай.
— А что тут продолжать, — угрюмо проговорил Леня Каргин. — И так все ясно. Народ на тебя возлагал надежды, ты их не оправдал. Ты превратился в шута при главном конструкторе. В шута!
— Ошибаешься... — ответили Картину. — Я не достоин столь высокого звания. Шут — самая дефицитная и опасная профессия, шуты при королях всегда были умнее, образованнее и человечнее державных двойников своих.
Травкин распознал голос — против Каргина сидел Родин.
— Шут, — продолжал Родин, — это идеальный король. Он лишен спеси, хамства, лени, он весь в мыслях и движении. Привязав к спине тряпичный горб, он проникает во все закоулки дворца, он слышит планы заговорщиков, он доподлинно знает, где королева встречается с красавцем герцогом, шут не хуже министра финансов осведомлен о том, сколько металла в казне и на что металл истрачен. Ему, шуту, одинаково претит и разделяемое королями мнение о народе, как о покорном стаде покорно блеющих баранов, и вера королей в то, что народ — неблагодарная собака, скалящая зубы на хозяина... Шут поднимает короля до своего уровня, нашептывая ему то, что скрыл от королевских ушей начальник стражи, казначей и евнух, что побоялся доложить прибывший из-за кордона посол. Шуту, чтобы выжить, нужны нервы первоклассного разведчика, мозг философа, манипулирующего всеми идеологиями, дальновидность историка, познавшего все этапы человеческого идиотизма, искусство актера школы Станиславского, мимика Марселя Марсо и затаенная злоба гения, играющего роль дурачка... Так вот, я не шут. Вернее, я такой же шут, как и все мы. Как и весь народ, который при всех королях играет роль шута.
— Выпьем за советский народ, — деловито предложил Леня Каргин, и Родин живо подхватил:
— Да! За советский народ!
Звякнуло стекло, забулькала жидкость. Рыбина, разорванная пополам, обгладывалась шумно, с причмокиванием.
— Так чем недоволен народ? И какой народ — уточни это, Ленечка.
— Мой народ, прежде всего, — важно сказал Каргин. — Я и мои ребята. Ты стал распоряжаться нашей гостиницей. Ты начал заселять ее. На черта нам какие-то хмыри из других фирм? Гостиница наша — и точка. Принадлежит монтажке — и утрись. Славным защитникам советского неба мы отдали положенное и на офицеров не жалуемся. И они на нас тоже. Другие люди нам не нужны.
— Люди... — с глубокой печалью произнес Родин и приподнял бутылку, чтоб посмотреть, много ли там осталось. — Люди... Каждому человеку природа отмерила пространство, в пределах которого он может ощущать себя человеком. Моссовет, к примеру, это пространство именует санитарной нормой. Человек, короче, имеет право на некоторый объем во Вселенной, человека и наказывают уменьшением этого объема, загоняя его в камеры и бараки. Так вот, Ленечка, пока я хозяин площадки, в твоей гостинице будут жить те, кому не досталось мест в других гостиницах, кому короли урезали объем пространства. Понятно, мой миленький?.. Вижу, что понятно. Потому что я не только шут. Я еще и гнилой либерал. Я — такой-сякой. Я — тот ошельмованный интеллигент, который биет себя в грудь, но рисовые котлетки не употребляет. Обозленный гуманист. А от разгневанной жертвы до палача — один шаг, друг мой Леня...
— Мне-то понятно, — с солдатской готовностью согласился Каргин, тупо и безнадежно. — Ребятам моим непонятно. Народу, то есть. Забазлают — и набьют морду. Тебе.
— Мне?.. — Родин был ошарашен.
И не прибавил больше ни слова. Но молчание договаривало, и в молчании явственно звучало: я, Родин, такие угрозы слышу не в первый раз, надо мной возносились и кулаки, и топоры, и булыжники, я знаю звук, который издают похрустывающие кости, мне знакомо потрескивание кожи, секомой современными шпицрутенами, и мне не чужды ощущения того, кто гордо ходит по земле с недопроломленным черепом...
Угнетающее — и возвышающее! — молчание Родина подействовало не только на Травкина. Леонид Каргин решил, поразмыслив, расстаться с солдатским тоном, как бы намекающим на то, что и сам Леня, если ему прикажет народ, способен на кулачную расправу. А Травкин изловчился и украдкой глянул на Родина. Разухабистая русская мордаха, оттопыренные уши, крохотный нос, бесцветные ресницы, рыжеватые волосы. Из тех, кого в мальчишеском возрасте бьют всем двором.
— Я не знаю, — сказал Каргин, — что такое народ с точки зрения Моссовета. С моей — это я и мои настройщики. И у меня к тебе и к твоей «Долине» интерес узкий, эгоистический. Мне еще полтора года трубить на 35-й, такой уж монтажке дали план на «Амуры» и прочее, а это, смею уверить, поважнее какой-то недоделанной «Долины». Выход такой: с «Долиной» пора кончать! Слишком много людей на площадке, а сдвигов никаких, толчете воду в ступе. И виной всему — твой шеф, наш любимый Павел Григорьевич Базанов. Инвариантно рассуждая, он хватил через край. Кишка у него тонка, «Долину» он не сделает. И сам это понимает. Оттого и сует нос в нашу «Муху». А народ пока безмолвствует.
Какую-то цель преследовал Каргин, очень любопытную, и Вадим Алексеевич, собиравшийся уходить, остался.
— Насколько я понял, — сказал Родин, — две бутылки водки оплачены народом, и народ что-то хочет от меня взамен. Я слушаю.
— Народ хочет быстрее разделаться с «Долиной». И народ в безмолвствовании своем предлагает: не пора ли бразды правления «Долиной» передать в другие руки?
— Вот оно что... — удивился Родин. — Хотя... Мне ведь тоже хочется разделаться с «Долиной». Засиделся я на ней. И отваливать уже нельзя. Это — как на автобусной остановке. Ты спешишь, а автобуса все нет и нет. И пешком идти уже невыгодно. Раз автобуса долго нет, то он, значит, скоро появится... Не выпить ли нам за автобусную остановку, на которой какой век уже мерзнет матушка-Русь?
Леня загнул руку за спину и достал из-под кошмы еще одну бутылку и рыбину.
— А в общем, ты прав, — с треском разминая усохшую рыбу, сказал Родин. — Павел Григорьевич Базанов, короче, не тянет. Пора его удалять в покои руководимого им отдела. Но ты ошибаешься, Ленечка. И после Базанова я не разрешу тебе открыть в «Мухе» карточный притон, к чему ты так стремишься...
— Какой еще притон? — очень натурально удивился Леня. — Все — в лучших традициях советского культмассового мероприятия... Так когда намечается тобою расставание с нашим дорогим и любимым Павлом Григорьевичем?
Травкин будто очнулся, огляделся... Солнечные плоскости, протянутые от щелей сарая, колыхались, прорываемые сизыми струями табачного дыма. Все казалось нереальным, призрачным, смещенным. Фантасмагория какая-то, чертовщина. «Муха» — это гостиница монтажки, так называют ее в обиходе. Павел Григорьевич Базанов — главный конструктор РЛС «Долина», объекта столь крупного, что всему монтажно-наладочному управлению не справиться с ним, если эту «Долину» станут делать в нескольких экземплярах. И два проходимца, сидя на облеванном ковре и распивая водочку, попутно решают, когда убрать с «Долины» главного конструктора ее, лауреата Государственной премии, доктора технических наук Павла Григорьевича Базанова, автора учебника для сотен тысяч студентов. Два жулика мыслят себя выше министра, коллегии министерства, многих других облеченных властью людей, правомочных назначать и снимать главных конструкторов.
Смешно! Дико! Тем более смешно и дико, что совсем недавно, побывав на уральских заводах, Вадим Алексеевич испытал ревнивое чувство: его спрашивали — как там дела на «Долине», скоро ли сдадут ее? Четыре крупных НИИ разрабатывали «Долину», не считая разных ОКБ, СКБ и КБ, вся страна ждала «Долину», и уж никак не в сарае должна решаться судьба главных конструкторов ее!
И Травкин поднялся, чтобы уйти, и все же услышал.
— Через полтора месяца, — пообещал Родин, подводя черту под четырьмя действиями арифметики. — Раньше никак не могу: очень уж неповоротлив механизм наш.
Надо бы выкинуть из головы и Каргина, и шута, и сарай, и Базанова. Но поздно уже, поздно. Что-то запало уже в память, в душу, и с этого дня Вадим Алексеевич в обтекавших его разговорах стал слушать все, что касалось «Долины».
