Вертолет сделал круг над притаившимися собаками и лег на боевой курс. С победным кличем («За работу, ребятушки!») капитан Бирюков взял в руки свою любимую, не раз выручавшую его винтовку. Под брюхом вертолета замелькали — кадрами военной хроники — буро-желтые кочки и холмики. Бирюков вскинул винтовку. Восемь собак сидели неровным клином. Когти их вцепились в последний клочок принадлежащей им территории, хвосты их безвольно полегли. Прощаясь со свободой и жизнью, они не хотели вступать в смерть несвободными. Они не бросились врассыпную, когда громыхающая человеческая машина пошла на них. Они встретили ее протяжным воем, задрав головы, разинув пасти. Их прощальная собачья песня вознеслась к небесам, к вертолету, который протарахтел над собаками, так и не открыв огонь.

Летчик развернул машину, чтоб атаковать собак с тыла, но те тоже развернулись.

Винтовка не выстрелила.

— Не могу! — сказал капитан Бирюков, выходя из вертолета и бросая наземь любимое оружие свое. Жизнь его была сломлена. В Академию, заработанную годами полигона, он не поехал, а попросился на самую дальнюю «точку», каковая и была ему определена.

Когда в небе стихло, собаки оборвали вой и подползли к Рексу. Какая-то новая мудрость обонялась ими в давно знакомом запахе вожака, да и сами они нечто новое унюхали в земле, которой касались их впавшие животы, в ветре, который обдувал их кровоточащие раны.

Восемь псов пошли в атаку и прорвались сквозь оцепление. Шарик и Райка погибли героически, приняв на себя очереди, направленные на Рекса и Джильду. Истекающие кровью собаки промчались мимо 17-й площадки, строго по прямой устремляясь на запад. На бегу зализывая раны, они к концу суток пересекли границу полигона. Под колесами поезда нашла свою смерть подруга Индуса, а сам он, подстреленный военизированной охраной, бросился в пропасть и разбился.

Три собаки добрались до окрестностей Алма-Аты. С высокой горы они увидели огни большого города. Заря новой жизни вставала перед ними, струящиеся запахи ее поднимались к ним. Псы забились в собачьей истерике. Их рвало, тела их изгибались, словно под током, затянувшиеся было раны вскрылись. Потом они замерли и погрузились в забытье. Утром смог открыть глаза и подняться только Рекс. Оставшийся без племени вождь доплелся до ближайших домов. Как от зачумленного, бросились от него наутек местные собаки, встревоженным лаем предупреждая округу о появлении особо опасного преступника. Кровью и порохом пахло от Рекса.

Взяли его при первой же облаве, слабого и беззащитного.

По доходившим до Травкина слухам, Леня Каргин жил на 35-й скучно. Надежды его на Клебанова не оправдались: играть в карты было не с кем, новый главный конструктор так загонял разработчиков, что у них сил не оставалось на вечерние развлечения. С начальником своим, Воронцовым, Леня старался ладить, при редких встречах с ним так поносил американский империализм, что растроганный начальник совал ему «Кэмел». Но что они, Каргин и Воронцов, когда-нибудь сцепятся — в этом Травкин не сомневался и заранее брал сторону Каргина.

Однако то, что произошло, предугадать было нельзя. Каргин пристроился к вертолету, улетевшему в Ташкент за фруктами, но на полигон не вернулся. Вертолетчики передали Травкину бессвязное послание невозвращенца: «Прошу в счет неиспользованных отгулов...» Все правильно, отгулов у Лени накопилось на полтора месяца.

И вдруг Воронцов притащил его в домик, сняв с поезда на станции, тощего, опухшего и обросшего, без копейки. Доставленный на допрос, он пугливо щурился. Воронцов направил на него яркий свет настольной лампы. Когда выяснилось, что Леня неделю кутил с американкой, по обмену обучавшейся в Среднеазиатском университете, Валентин Воронцов взревел: «Ты спал с нею?»

— А ты бы что делал?..

— Ты осквернил русскую нацию! Ты спутался с чужеземкой! Ты выдал ей государственную и военную тайну!

В самом начале допроса Травкин вышел из домика, стал у окна. «Ему бы сейчас кольт и шерифскую звезду», — подумал он о Воронцове.

— С каких пор это стало тайной?.. — умело огрызался Каргин. — Тогда уж это она мне выдала кое-что.

— Фамилия?

— Каргин, будто не знаешь.

— Ее фамилия!

— Мэри.

— Это имя. Фамилия? Возраст. Вероисповедание? Каргин выдавил после продолжительного молчания:

— Джонсон... остальное скрыла.

— Уверен, что не родственница президента, иначе у тебя на хвосте висели бы так называемые сотрудники... На чьи деньги пил?.. Валютными махинациями не занимался?

— У меня отгулы! — перешел в наступление Леня. — А пью на свои! Чего и тебе желаю!

— Так больше пить не будешь! На свои тоже! Я лишаю тебя премиальных за второй квартал!

— Валентин, это безжалостно!.. — заулыбался Травкин.

— Ладно, — милостиво сказал Воронцов, выгребая Каргина из угла. — Все-таки — мы их, а не они нас. Вали отсюда на свою 35-ю. И я запрещаю тебе бороться за звание ударника коммунистического труда. Не достоин!

Каргин стрелою вылетел из домика и напоролся на смеющегося Травкина. Вадим Алексеевич давно догадался, что никакой американки не было, что россказни о ней — психологический трюк пройдохи Лени.

— Как американочка-то? — удержал он спешившего к автобусу Каргина. — Трудности, кроме языковых, были?

— Не было. Основные ТТД совпадают, — в тон ему ответил Каргин. — А некоторые блоки унифицированы...

— Как соседи твои? — беспечно спросил Травкин.

— Синим пламенем горят соседи... Травой некошеной поросла «Долина»! Ничегошеньки не получается! Клебанова скоро — тю-тю и на Воркутю... По всей стране ищут придурка на его место. Чтоб все грехи на себя взял...

Так не хотелось Травкину верить... Но спросил в штабе, послушал разговоры на площадках. Да, «Долина» издыхала. Клебанов, честнейший, как уверяли, инженер и человек, засеял ее свежими идеями, но все они погибли при первой непогоде. Красавцы фирмы Мясищева с пронзительным воем накручивали круги, но центром их была не 35-я площадка. Параболоидные чаши антенн продолжали трудолюбиво вращаться, но самолеты уже «Долиной» не заказывались. Видимо, работала она по случайным целям, питалась, так сказать, объедками с чужого стола. Злые языки уверяли, что к очередной годовщине «Долины» в Москве отбивается памятная медаль: на одной стороне — американский истребитель «F-4», на другой — профиль Клебанова. Были — утверждали — и варианты: формула, по которой определялся промах ракеты, — минимальное расстояние от ракеты до цели, так и не поврежденной.

— Я очень плохой человек, — сказал Травкин в отпуске, завязывая галстук и стоя у окна, выходящего на рижскую улицу. — Не потому, что самолюбив и скрытен. Бывает и похуже. Нет. Я тянусь к власти, я нахожу в себе способности насиловать людей, заставлять их делать то, что нравится мне, а не им, — продолжал он, присматриваясь к очереди за молоком, нередкой для республики, некогда слывшей мясо-молочным придатком Европы. — А ведь тяга к власти и приводит хотя бы к этому вот, к бедствию народному...

Только в дорожных разговорах или случайных встречах позволял он себе подраспускать язык. Откровения забудутся, слова прозвучат и улетят.

— Ты скоро, Айна?

Та, к которой он обращался, в соседней комнате стояла перед высоким и длинным зеркалом, смотрела на себя и думала о власти этого тела, отнюдь не беспредельной; она пальцем, как указкою, провела по груди, половинке глобуса, способной выкормить тысячу младенцев; она ладошкою огладила тело, стянутое гулявшим по квартире сквознячком, и подумала, что бедра за ночь раздались, кажется, немного; она высчитала, что телом этим могли бы обладать сто тысяч мужчин всех континентов, включая Антарктиду, но великое самоограничение обывательницы уменьшит число их до десятка, если не меньше, пока судьба научной работницы не сольется с судьбою уважаемого в Латвии человека — какого-либо знаменитого спортсмена, изобретателя или директора популярного совхоза, но, к сожалению, никак не с будущей жизнью этого отвергающего власть Вадима, который улетит, покинет это гнездышко, нуждающееся, кстати, в кое-каких переделках, обновлениях, перестановках, способствующих более проникновенной любви, ибо останется в сердце кровоточащая рана, и по следу крови сюда придут другие мужчины, чего уж тут ломаться; ах, как права была мама-крестьянка, которой не понравилось жилище ученой дочки!..