— Не туда смотрите, — со злостью ответил Травкин. — И не то слушаете... Сколько, по-вашему, надо времени, чтоб пятерых офицеров учебной батареи прикомандировать к «Долине»? Обе станции рядышком, офицерам с площадки на площадку переезжать не надо. Так сколько же? Скажу, четвертый день Артемьев ведет переписку со штабом. А у Воронцова на эту операцию ушло бы пятнадцать минут... Где он?

— Уже в Москве, — сказал начальник политотдела, а Стренцов уточнил:

— На другом полигоне... Но если он тебе нужен, то...

— Не нужен.

Он обедал, когда позвонили от Артемьева: на КПП — двадцать человек во главе с Лыковым, пропуска на площадку нет, проездом на 75-ю, Лыков просит Травкина подъехать к КПП.

Хлестал дождь, короткий и бурный, нередкий в сентябре. Травкин не спешил. Просмотрел почту, дважды по телефону связывался с Москвой, изучил газеты. Подумал, что, будь Воронцов здесь, все двадцать во главе с Лыковым прошли бы сквозь очистительный огонь его милицейской фени.

Только через два часа Вадим Алексеевич соизволил подъехать к КПП. У шлагбаума — ни навеса, ни скамеечки, автоматчик покуривал в будке, на полсотни метров отогнав странных командированных: документы их годились для 75-й площадки, что в двенадцати километрах. Все так вымокли, что прятаться от дождя становилось бессмысленно. Плащи сняли еще раньше, ими прикрывали ящики, оберегая от сырости.

Вадим Алексеевич из машины не вылезал, открыл дверцу, кивком дал понять Лыкову, что тот может приблизиться к нему на указанное им расстояние, и остановил главного конструктора ЭВМ в двух метрах от себя, чтоб тот дыханием своим не осквернял Владыку Полигона. И Лыков столбом вкопался в землю — руки по швам, пятки вместе, носки врозь. Смотреть в глаза повелителю не осмеливался. Сказал, что двадцать прибывших с ним инженеров и еще десять монтажников, которые на 4-й, за месяц, нет, за три недели введут в строй настоящую машину; пропуска на 35-ю ни у кого нет, только на 75-ю, но он надеется, что Травкин даст соответствующее разрешение; они не посягают на какие-либо дополнительные вознаграждения, они согласны даже жить на 75-й и приезжать сюда, то есть на станцию, минуя саму площадку, не будут и питаться здесь; перемонтированные блоки дубликата уже на аэродроме.

Великодушие Травкина не знало границ. Он даже вышел из «Волги» — чтоб позвонить Артемьеву. Согнутым пальчиком подозвал рванувшегося к нему Лыкова.

— Занимайте «Скорпион». На сегодня — разовый пропуск, постоянные — завтра.

Каждый день станция работала с целями. С огневых позиций — в десяти километрах от «Долины» — взлетали ракеты. Отрабатывалась связь. Проверялись посты внешнего наблюдения. В пустовавшие гостиницы въезжали офицеры и инженеры. Когда-то Травкин сравнивал «Долину» с перекормленным щенком на кривых и хилых ножках. Теперь она превращалась в свирепую овчарку с хорошим верхним чутьем и прекрасным слухом. Ее поднатаскать, озлить — и лучше сторожа не найдешь.

Еще стояли теплые дни, прозрачные, но уже умолк тот звон, что создавался самим преломлением света, невидимой массой насекомых, вибрацией крылышек, стонами птиц, сливавшихся в неумолкаемую песню. Осень, ранняя осень степи.

И вновь женские голоса, на 35-й площадке опять женщины. Как березоньки после урагана, начинали они выпрямляться, едва прибыв на полигон. Уже на 4-й тупыми ножницами кромсаются платья, обрезается подол, углубляется вырез на груди. В теле — необычайная легкость, невесомость. Где-то в Москве муж, прикрытый газетой или воткнувшийся в телевизор, сын, оканчивающий школу, дочь, уже примеряющая туфли на высоких каблуках. А сорокалетняя мать и жена, затюканная начлабами, заматеренная очередями, здесь — свободная и похорошевшая. Кончается ужин, сухой и чистый воздух напоен ожиданием, к гостинице подгребает красавец лейтенант, слышит торопящийся перестук каблучков, и пара, за руки взявшись, идет в степь, на красное светило, идет, не боясь змей и насекомых со смертоносным жалом, идет к солнцу, как к новой жизни, вместе с солнцем уходит за горизонт и за ночь обходит весь земной шар, и солнце подгоняет утром к площадке уставших от кругосветного путешествия странников.

И мячи уже летели через натянутые сетки, и музыка плыла над танцверандой. Прошлое возвращалось на площадку, как лосось на нерестилище.

Государственная комиссия заняла весь второй этаж «Скорпиона», ожидалось прибытие еще многих и многих представителей, наблюдателей и просто сочувствующих. Все, чем когда-то занимался Родин, досталось Травкину.

— Воруют, — сказал он Артемьеву, присмотревшись к столовой.

— Воруют, — заулыбался тот, соглашаясь. — Пусть воруют. Без этого они не могут. Солдаты сыты — вот и воруют. Обруби интендантам руки — и подохнем с голоду. Суворов, кстати, ни одного интенданта не повесил.

Погода была — как по заказу. Слякотные дни с точностью до часа длились ровно столько, сколько требовалось по программе испытаний, а затем «неблагоприятные метеоусловия» сменялись ясными и безветренными сутками. Таких синих и глубоких небес давно не видели на 35-й. Звезды возгорались к концу обеденного перерыва. Луна не боялась Солнца.

Травкин беспричинно становился раздражительным и подозрительным. На «Долине» выставили караульные посты сверх всякой необходимости. С поста РТ в семь вечера удаляли всех, а на ночь запирали в нем специальных охранников, те брали с собою запас пищи и воды. Вадим Алексеевич вместе с карначем обходил площадку, бранил караульных, если они, увидев, кто идет, не спрашивали пароля. Иногда оглядывался или приостанавливался — ожидал, наверное, что подойдет идущий сзади Каргин.

Накануне последнего, решающего дня испытаний зашел в «Фалангу». Вяло, без азарта инженеры играли в пинг-понг; шарик покатился в даль коридора — никто не побежал за ним. Шабашники запропастились куда-то, дежурный по «Фаланге» шепотом сказал, где они, и дал ключ от красного уголка.

Травкин вошел и увидел: на зеленом сукне бильярдного стола сидели шабашники, разобравшись по лузам, поджав под себя босые ноги, неотрывно смотря на полосатый шар в середине. Ко всему уже привыкший Травкин не стал их сгонять. Ему было жалко их, таких опустошенных.

Тот самый увеличенный фотопортрет Нади Федотовой висел на стене, и опять с жалостью подумал Травкин о человечке этом, едва не попавшем в жернова. В день прощания с НИИ, свято блюдя государственные интересы, Степан Никанорович, уже снятый с директорства, успел пустить по свету бухгалтерскую цидулю: «Как следует из авансового отчета ст. техника Федотовой Н.С., ее дорожные расходы на самолет до Москвы оплачены МНУ, в связи с чем просим уточнить, лично ли куплен билет начальником 5-го отдела МНУ Травкиным В.А. или...» Вот так вот: не главным конструктором «Долины», а начальником 5-го отдела.

Он ушел спать. В пять утра зазвонили все телефоны сразу: отмена всех готовностей, сдача станции откладывается, все ракетные пуски отменяются. Предположения — от спутника над полигоном до многоярусной облачности — отверглись одним словом: «Овцы!», и Травкин подумал, что Родин, пожалуй, предусмотрел бы такой казус.

Начался перегон овец с летних пастбищ на зимние, десятки миллионов животных, мясное и шерстяное богатство республики, перемещались на юг, неисчислимые полчища блеющих и мекающих втянулись в районы, над которыми предстояла встреча ракет с целями, ранее пустая степь была заполнена баранами и овцами; перекрыв все дороги, армада четвероногих неудержимо перла к предгорьям под надзором отарщиков и чабанов, и над кишащей массой этой нельзя было что-либо взрывать.

Никогда еще наводимые Травкиным ракеты не летали так далеко от полигона. О сезонных перемещениях овечьего стада он знал, но никак не мог предположить такого совпадения.

Надо было срочно занять чем-то людей, иначе — провал. Ничто, казалось, не зависело уже от людей — и тем не менее Травкин понимал, что слияние человека с им же созданным предметом образует порой такое взаимосогласие, такую взаимозависимость, от которой самому человеку дурно. Еще в первый полигонный год столкнулся он с небывалым явлением: станция, какая-нибудь «Двина», никак не «фурычила» ни под каким нажимом настройщика — и неожиданно вздрагивала, оживала и начинала работать, едва к ней приближался прилетевший из Москвы разработчик. Та же ЭВМ, ни к черту не годившаяся, при Лыкове вполне устойчиво подводила ракету к зоне. Бывали примеры обратные: «Ладога» притворялась дохлой, вышедшей из строя, когда на площадке появлялся ее разработчик. И люди, инженеры «Долины», могли перегореть, истратить впустую тот нервный заряд энергии, что необъяснимым путем передавался станции.