А разница-то оказалась ничтожной, расстояние, отделявшее Травкина от этого человека, преодолелось легко, и преодолел его не Травкин, не хозяин дачи, а майор, по очереди сопровождавший того и другого к помещению с сейфом, незримыми наручниками скованный с тем и другим.

— Удивительно, до чего же вы похожи на Сергея Павловича Королева... Да, много у вас общего, много... Расскажу вам, как идеально просто разрешил однажды сомнения конструкторов Сергей Павлович. Тогда все они споткнулись о незнание поверхности Луны, лунник создавали. И Сергей Павлович взял да начертал резолюцию: «Считать грунт на Луне твердым». И подпись, дата. И работа с мертвой точки сдвинулась, закипела... Никаких аналогий не усматриваете?

— Пока нет, — осторожно вымолвил Травкин.

— Тогда напомню. Не так давно встретился мне написанный вами документ, начинающийся словами: «Считать принятыми на вооружение ВВС США следующие типы самолетов...» И конец спорам. Да, много, много общего, и по линии прекрасного пола тоже...

Сынок хозяина, крутивший баранку не хуже московского таксиста, доставил Травкина к дому. Вадим Алексеевич вошел в свою комнату — и поразился убожеству ее. Выгороженный в казарме уголок, а не жилплощадь, на которой обитает главный конструктор. Сюда Родина даже приглашать стыдно, бездомного и неприхотливого Родина, а о женщинах и говорить нечего. Оперная Лена, о которой трубят все газеты, побрезговала бы раздеваться в этой жалкой комнатушке. И ходит он, Травкин, оборванцем, и вообразил о себе невесть что.

Папка ходила по кабинетам, слово в слово повторял Травкин то, что произнес в первый день, и никого, похоже, речи его уже не удивляли. Либо здесь привыкли к ним, либо верили в то, что придет время — и запоет Травкин по-другому.

Наконец папка надолго застряла у человека, которого звали Василием Васильевичем. Это ему поручили написать с п р а в к у. Но Василий Васильевич ни о чем Травкина не спрашивал. Сказал даже, что не верит ни одному слову в папке, но раз уж документы есть, им надо противопоставить другие документы. Ну, а вообще, рассуждал вслух Василий Васильевич, все — чешуя, шелуха, осколки и обмылки, и не надо ими забивать себе голову. Прихлебывая чай (ни разу не предложив его безмолвному Травкину), Василий Васильевич по-своему развивал идею о непротивлении:

— В срок, определяемый природою, вы, Травкин, испытали известное эмоциональное потрясение и полюбили женщину, вашу бывшую жену. Столь же глубоко и сильно вы могли полюбить и другую женщину, то же самое чувство сработало бы в вас. Данных о том, что вы изменяли жене, у нас нет, но это может свидетельствовать о том, что вы изменяли ей скрытно, изощренно-изворотливо, не оставляя следов. После развода, как явствует из многих источников, кратковременные связи с женщинами разных возрастных групп заполняли вашу жизнь. Удовольствие, которое испытали вы, интимно общаясь с супругою, специфическим не назовешь, точно такое же удовольствие испытывали вы, интимно общаясь с другими женщинами. Так стоило ли вам бросать супругу и разводиться с нею? Чем удовольствие от супруги отличается от удовольствия с женщиною иного веса, цвета волос и года рождения? Да ничем...

Профиль — римский, полководческий, полные красные губы, короткая молодежная стрижка, узкий лоб, всегда потный, тяжелый подбородок, утопающий в складках шейного жира, маленький юркий глаз, вонзающийся в Травкина...

— Самообман все, самообман, подмена иллюзий иллюзиями... Вот вы — кончили школу, что-то зная и что-то не зная, испытывая удовлетворение от того, что есть вещи, которые вы знаете, и мучаясь тем, что существуют целые области знаний, в которых вы — профан. Вы поступили в институт, окончили его, но каждая ступень познания, одоленная вами, не только не приближала вас к абсолютному знанию, но, пожалуй, отдаляла. Да, вы испытывали удовлетворение, познавая, но еще большие мучения сотрясали вас. Я слышал, что недавно вы решили сложнейшую проблему надежности некоторых устройств. Да, вы радовались. Но сравнима ли радость эта с вашим восторгом многолетней давности, с моментом, когда вы, ребенок, сложили два и два, получив четыре?

Наклон к нижним ящикам стола, где оборудована лаборатория по приготовлению душистого напитка, доливание кипятка в стакан, звеньканье и бреньканье.

— На своем объекте вы перераспределили ресурсы, перетасовали работников. Кому-то стали платить больше, кому-то меньше. Но казна осталась при прежних расходах и доходах. Что вообще меняется в мире этом? Ничто не меняется. Именно поэтому действительность всегда прекрасна, потому что иной быть не может. И страх смерти не должен тревожить людей, потому что страх этот испытан миллиардами людей и преодолен тем, что люди — умирали...

Василий Васильевич делал финальный глоток и отставлял стакан.

— Единственная возможность жить в прекрасном мире — это просто повиноваться. Исполнять то, что предписано. Действовать так, как указано. Говорить то, что положено. Думать так, как думают все.

В скорбном молчании выслушивал его Травкин. Проникался понемногу мудростью Василия Васильевича. Вспоминал жену и семейную жизнь. Вот уж действительно — самообман. Когда вел невесту в загс, то думал: два материка пришли в движение, сползли с тектонических плит и сближаются, сливаясь в нечто единое и цельное. А уехала как-то жена к подруге в Горький, всего на десять дней, помыкался Травкин утром и вечером, припоминая, где какая кастрюля, а потом освоился и сделал открытие: без жены ему и дышится и думается легче. Жена приехала, глянула на него, догадалась, поднесла кулачок ко рту и всхлипнула: «Вадим, за что?..» Вот так вот: не толщу Мирового океана раздвигали материки, а всего-то — плоть дрожала, и надо было до загса еще понять это, признать: безответственность полная, вся вина — на нем.

Чтоб развязать Травкину язык, Василий Васильевич пускался в скромные рассказы о самом себе. Большую часть жизни занимался заготовками скота, мяса, точнее. Руководил операциями немыслимой сложности, поскольку заготовки всегда были изыманием, отъемом, напоминанием о тех временах, когда крестьянская семья держала в подворье только ей принадлежащую скотину, буренку, на молоке которой вскармливались дети, а на навозе — отяжелялся плодами огород. Само же мероприятие по доставке скота на убойные пункты требовало от руководивших мероприятием людей солдатской сноровки, умения гибко, оперативно-тактически мыслить, полководческого таланта, ибо здесь, как на фронте, надо было в кратчайшие сроки перебрасывать ресурсы, используя все пропускные возможности дорог и транспорта, надо было кормить скотину, из воздуха добывая пищу, потому что каждый лишний день, проведенный гуртами у ворот мясоперерабатывающих комбинатов, означал потерю тысяч тонн говядины и баранины.

И однажды, наслушавшись Василия Васильевича, побродив по Москве, Травкин добрался до монтажки, долго сидел перед телефоном и наконец принял решение, которого страшился Родин и которого ожидал от него Воронцов.

— Возвращайтесь, — было сказано Родину. — К старому. Постепенно. Для начала заприте на ключ комнату, где на «Долине» вся измерительная аппаратура. Самые нужные приборы вообще припрячьте. Ходовые осциллографы и генераторы выдавать с соблюдением разных идиотских формальностей.

— Каких?

— Нужен, к примеру, осциллограф ИО-4 — пусть пишут заявку, визируют ее у вас, у Воронцова, друг у друга, наконец! А вы справку еще требуйте!

— Какую?

— От гинеколога! — заорал Травкин. — Мне ли вас учить!.. Возрождайте среду обитания! Пусть царствуют нормы Зыкина! А у него запрещено все то, что разрешено. И наоборот.

Соседи уехали на дачу, ничто не мешало Травкину сделать ремонт, новым стенам, полам и обоям нужна была новая мебель, та требовала новой одежды, и новый Травкин в светлом чешском костюме магически подействовал на Василия Васильевича. Папка с перечнем преступлений стала тоньше, изобличающие Травкина документы подверглись суровой редакторской правке. Начисто вымарали Воронцова, уничтожили факты, почерпнутые в архивах, куда заглядывать вообще нельзя. Совсем увяла тема совращения: «Вадим Алексеевич, мы же все понимаем, но нельзя же давать повода!» Официантка Мариша, оказавшаяся Бабановой Марьей Григорьевной, уже не клеветала, ее будто спрятали куда-то. «Шельмование руководящих кадров» сжалось до «нетактичного отношения к сотрудникам смежной организации». Та же участь постигла и другие емкие формулировки, прозвучавшие в первый день. Зато Родина стегали бичами, норовя сломать ему позвоночник. На него навесили и Кузьмича, и тысячи разворованных ламп на посту РТ, и стоимость якобы похищенных простыней и наволочек. И мандарины в десяти ящиках никак не усыхали, в поедании их обвиняли Травкина.