— Понятно, — остановил его Травкин. Думал долго. — Текст уже подготовлен?

— Нет. Без тебя не осмелился. Но кое-что набросал. Разреши, я присяду. — Федор Федорович подцепил ногою стул, сел, на край стола выложил длинный блокнот, на котором золотом было оттиснуто: «Сухумский обезьяний питомник». Надпись вполне соответствовала брелокам, цепочкам и перстням — этими милыми экстравагантностями и славен был Федор Федорович. — Где это у меня... Ага. Так, слушай: самодурство, оторванность от жизни коллектива и пренебрежение его интересами, игнорирование роли общественных организаций, разбазаривание государственных средств, огульное отрицание, невежество, отсутствие опыта, засорение кадров, пьянство и аморальное поведение в быту, использование государственного имущества в корыстных целях. Это, так сказать, план. Помнишь, в школе требуют план сочинения.

— Внушительно, — заметил Травкин, одобрительно кивнув. — А что в самом сочинении? Ну, конкретно, факты?

— Да ничего конкретного в данном сочинении быть не может. Приведенный мной перечень таков, что может быть приложен к деятельности любого гражданина на посту хотя бы звеньевого рисоводческой бригады. Но конкретное появится, как только комиссия начнет работать по анонимке. Слияние личных интересов с общественными постоянно воспроизводит коллизии, указанные мною, перечень можно удлинять до бесконечности.

— Невежество... — то ли вопрошал, то ли подтверждал Травкин.

И Куманьков с удовольствием подхватил:

— Ну да, невежество. В редчайших случаях руководителем делают того, кто дело знает досконально. Такого не запугаешь, такой все по-своему делать будет, и снятие такого, сколько на него ни вешай собак, немедленно отразится на деле, поставив под сомнение обоснованность снятия... Ну, ты-то по праву руководишь. Но предупреждаю: комиссия найдет способ доказать, что проку от тебя мало.

— Пьянство?..

— Не строй из себя трезвенника. Уж когда-нибудь да где-нибудь ты рюмочку пропустил. Этого достаточно.

— Великолепно... Оторванность от жизни коллектива?..

— А как же иначе. Сидишь на 35-й, а где народ? Народ твой, настройщики, на четырнадцати площадках полигона. Оторвался, слов нет.

— Огульное отрицание?

— Так это что-то вроде цвета волос при охоте на рыжих. Есть словосочетания, ничего не выражающие, ничего в себе не несущие, но обретающие политическую значимость, будучи к некоторым предметам приложенными. Что-нибудь да человек отрицает, криминалом это не сделаешь. Но огульное отрицание — это уже плохо, огульно отрицать может только плохой человек.

— Чудеса... Использование государственного имущества в корыстных целях?..

— Две машины у тебя, хоть раз да съездил в ларек или столовую. Мой заводской «Ан-2» не раз брал, с моего ведома, конечно, этот грех на себя беру.

— Да не брал ни разу! — весело удивился Травкин.

— Так возьмешь, когда туда-сюда мотаться будешь, комиссия по доносу не на 4-й площадке заседать станет!

— Ну и ну... Засорение кадров...

— Лучше меня знаешь: Воронцов и Родин. Ни друзей у них, ни заступников, зато врагов полно. Эти архаровцы на весь полигон прогремели. Воронцов — настоящий эсэсовец. В парткоме зыкинского НИИ лежит интереснейший документ, жалоба одной дамочки на твое самоуправство. Уверяет, что выселение с 35-й площадки напоминает ей осень 1943 года, когда ее семью немцы выбросили из дома. Родин к тому же неуч, прохиндей и вор. Понимать буквально это не следует. По чужим карманам твой Родин не прохаживался, но сам посуди: в течение нескольких лет быть фактически заместителем главного конструктора — и сидеть на окладе старшего техника?

— Ну и ну... — Травкин улыбался, как бы дивясь могуществу человеческого разума. — А как насчет аморального поведения?.. Женщины?

— Упаси Бог, — отмахнулся от легкомысленной версии Куманьков. — Совращение несовершеннолетней. Принуждение к сожительству лица, не достигшего половой зрелости.

Выразительным поднятием бровей Травкин углубил то, что говорила его улыбка: да, разум всемогущ, но существуют и пределы, те железобетонные факты, надолбы и колючки здравого смысла, что преграждают путь скользкому, изворотливому и прожорливому вымыслу. Однако Федор Федорович продолжал смотреть на Травкина в упор, открыто и честно, и палец его продолжал держаться на какой-то закорючке в раскрытом блокноте, словно придерживая закорючку, будто опасаясь, что она безвозвратно улетит с бумажного листа в небо.

— Надя Федотова, — с нажимом произнес он. — Которую ты оставил на площадке для известных утех. Утехи с которой продолжил на 4-й, в домике, чему и свидетели есть. Которую обесчестил и выгнал. И крупным денежным подарком заткнул ей рот. Имеются и вполне официальные документы на сей счет. Вернее, будут.

После длительной паузы, достаточно насытившись молчанием Травкина, Федор Федорович снял палец с загогулины в блокноте, сунул блокнот в карман, куда-то под бороду, считая пункт о Федотовой закрытым, а текст официального уведомления — согласованным. Еще раз глянув на Травкина, застывшего в каменной неподвижности, он с дружеской теплотой сказал:

— Уж не подумал ли ты, будто я сам верю этой чуши?.. Нет, конечно. Прекрасно знаю, что с девчонкой ничего не случилось. Я, кстати, говорил с Федотовой. Прелестная девушка, высокого мнения о тебе. Но что поделаешь. Все — спектакль, роли расписаны, сценическая площадка такая огромная, что не поймешь, где реальная жизнь, а где картина третья действия второго. Зрителям еще можно шушукаться, опаздывать после звонка, дремать, но там, на сцене, отсебятина запрещена. Там, правда, временами в абсурд впадают, тогда-то и раздается совет: давайте-ка по-человечески. А то зрители не только разбегутся, но еще потребуют денежки за билеты.

Травкин понемногу оживал. Вымученно улыбнулся.

— Конечно, — произнес он вяло. — Федотовой, правда, восемнадцать лет уже. Однако это не тот возраст, чтобы таскаться по комиссиям и отвечать на вопросы, способные сбить с толку и более взрослых людей. Не подставить ли вместо нее другую фигуру? Ну, скажем, аспирантка университета в Ташкенте, американка, что немаловажно, Мэри Джонсон. Это была бы хорошая приманка.

Федор Федорович отмел эту кандидатуру немедленно.

— Мне понятно твое желание выгородить Федотову. Но то, что предлагаешь ты... Нет, этот политикосексуальный демарш явно не к месту. Да и рискован. В прошлом году двоюродный брат мой, доктор географических наук, океанограф с мировым именем, собирался уйти в годичное плавание на океанографическом судне, уже оформил все документы, уже вещи во Владивосток отправил — и все-таки на борт не попал! Какая-то скотина отправила цидульку в органы: брат будто бы купил доллары у пятого секретаря американского посольства. Чушь, дичь, какие доллары, какой пятый секретарь, пятых секретарей вообще нет, и все это знают, и все же цидулька сработала, на ней же входящий номер поставлен был, какие-то меры предпринимать надо было, и брат так никуда и не поехал, хотя полная лживость цидульки была ясна каждому в этих органах!.. Нет, Вадим, вариант с американкою отпадает. У тебя «Долина», не забывай.

— Неужели так обязательна женщина?

— Баба нужна! Баба! — разволновался Куманьков. — Женщина здесь просто необходима! Надо же учитывать ханжество всех комиссий. Женщины в комиссиях, увидев твою Надю, сразу представят себе обесчещенными своих дочерей. Это — с одной стороны. С другой — возмутятся тем, что переспал-то ты с Федотовой, а не с ними. Таковы уж бабы, поверь мне. Меня трижды обвиняли в сожительстве с девчонками, уж я-то знаю баб. И мужчин тоже. Никому ведь в комиссиях не хочется копаться в сложнейших вопросах экономики и планирования, никому не хочется раздувать обвинение до пузырей, которые могут лопнуть от случайного дуновения ветерка. Все внимание концентрируется на аморальном поведении того, кто захотел вдруг что-то новое ввести в практику хозяйствования. Это — закон. Он тем более приложим к тебе, что в резерве у потенциальных доносителей есть козырной туз, похлеще «огульного отрицания» карта.