— Все — правда, — подтвердил Травкин. — Историческая правда.

И рассмеялся... Все, конечно, было не так, много грустнее. Там, в Евпатории, Леня Каргин спас Травкина, заслонил собою. Там, в Евпатории, голод не голод, но с едой было плохо, и только в столовой при воинской части кормили вкусно и дешево. Станция слежения — как раз на территории части, в столовую разрешалось ходить родственникам вольнонаемных служащих, практически же все оголодавшие курортники ловили у проходной травкинцев и с их помощью проникали на территорию, там насыщались, и у Вадима Алексеевича всегда находились родственницы, и однажды глянул на женщину с ребенком — и стало ему сладостно и дурно. Мама и дочка, дочке года три, бантик на светленькой головке повязан черным имперским крестом, а мама — такая мама! Ноги потащили Травкина в рабство — и Каргин опередил его, вот и пришлось Леню через неделю запереть в гостинице, чтоб дух перевел.

Время летело. Вадим Алексеевич отметил себе, что в «Мухе» живет слишком много офицеров, такое же — по докладам Воронцова — наблюдалось и на других площадках, везде по настоянию Родина монтажка распахивала двери своих гостиниц для офицерского состава, и Родин, в объяснение такого гостеприимства, отвечал таинственно: «Запас карман не тянет!»

Травкин незаметно выбрался из «Мухи». Лунный свет заливал площадку, ни огонька в окнах, ни рокота в небе, тишина, углубленная до того, что слышалось поскрипывание песчинок от перепада температур, от шуршания насекомых. Обмелована дорожка, ведущая к солдатскому нужнику, чтоб на белизне выделялись черные тельца тарантулов. Тревога была в душе Травкина.

Что-то сдвинулось бесшумно, изменились не предметы, а расположение их, Травкин вгляделся и увидел Родина, тот был неподалеку — бледный, немощный и молчаливый, как луна, будто лунной пылью покрытый.

— Час назад, — мертво произнес Родин, — на полигон прибыл Куманьков.

Травкин молчал, и молчание можно было понимать и так: есть приказ об изменении сектора, в границах которого работала на излучение «Долина», сектор этот, направленный на север, несколько расширялся, так стоит ли удивляться прибытию Куманькова?

Молчал Родин, и в молчании его было: не такое уж это мероприятие, чтоб глава антенной фирмы Ф.Ф. Куманьков мчался на 35-ю площадку, — перестроить секторные ограничители способны специалисты куда меньшей квалификации.

— Куманьчата выходят на боевую тропу... К вам направляется Федор Федорович, на вас нацелен.

— Почему — на меня?.. Вы что-то путаете... Не понимаю.

— Отлично понимаете. Почти два месяца прошло с апрельского переворота — а Москва ни гугу. И ходите вы с непоротой задницей. И задница — да признайтесь же вы! — сама тянется к батогам. Ну, верно?

— Верно, — удрученно произнес Травкин. — Жду и жду — ревизора какого-нибудь. Но чтоб Куманькова — и мысли не было.

— А я знал, что он будет. Валентина посылал в Москву — покопаться в кое-каких документах, он много интересного привез. Думали: не пригодится. А нет, пригодилось вот. Он на 47-й площадке, Валентин, я его вызвал уже, с минуты на минуту будет, мы вас посвятим в дела антенные.

— Трое на одного — не много ли?

— Так за ним все законы мироздания, звездные ассоциации, история государства Российского, опыт, такой горький опыт, что скулы давно сведены. И за ним — власть, которая держится на праве драть любую задницу.

— С чем он едет? Что везет?..

— Догадываюсь. Но не скажу. Вы взбелениться можете, погоните его прочь, не выслушав, не дослушав. А нам надо знать, что поднасобирала ему эта банда... Какие условия ставить будут... Какие козыри на руках... И свои карты ему приоткройте... Разумный компромисс? Возможно. На чем-нибудь надо стакнуться. Или на ком-нибудь. На мне, к примеру. Согласен.

Дошли уже до крылечка. В дом не входили, в доме полушепот не звучал бы так громко, на всю планету. И тема вечная, в первой аминокислоте проявившаяся. Шли обменные процессы — от государства к согражданам и обратно, что-то отдавалось и что-то приобреталось, и государству неминуемо мерещилось: бери больше — и всем станет лучше, ведь все мы вместе, в одной семье; хирели сограждане, начинался отток, государство отдавало кое-что лишнее, и вновь, и вновь...

— Хотите знать, за что меня из школы вышибли?..

— Оправдывать? Осуждать?.. Нет, не намерен.

— Вы обязаны узнать об этом!.. Именно сегодня! — уточнил Родин. — 1956 год, запомните. Культ личности, культ личности... Все учителя историю России XX века излагали скороговоркою, все чуяли, что вот-вот учебники истории полетят на помойку, изменится взгляд на некоторые одиозные моменты, но как изменится, в какой пропорции к традиционным воззрениям?.. А я, да будет известно, этатист, державник в специфическом значении этого понятия, а тогда еще и полагал, что государственные институты сами по себе — и есть мораль общества, эталон, по которому выверяется обществом система взаимоотношений сограждан. Мне, короче, небезразлично было, как детишки мои оценивают государственные деяния прошлых лет и поступь государственную. И я начал излагать историю так, как она излагается ныне в учебниках, почти слово в слово. Но учебников тогда-то еще не было! Не написаны были! И завуч мне — предостережение при всех, в учительской. И директор — наедине, в кабинете. А я гну свою передовую линию. Вот и стали у меня частыми гостями методисты разные, инспекторы и инструкторы, сперва из роно, потом из организаций повыше, на каждом уроке кто-нибудь да сидит, как пристав в воскресно-вечерней школе за Невской заставой, когда там преподавала курсистка Надин Крупская. И ни к чему не придерешься! Ни к чему! Но ведь излагаю! Без санкций!.. Вот тогда-то и попалась им на глаза ученица моя, Аня Шитикова. Красивая, рослая, умная и, как говорят в народе, фигуристая. И еще: отлично рисовала. Потом уже она училась в Суриковском, сейчас малюет декорации в Вахтанговском, премию какую-то в Праге оторвала. Но это уже потом, а в ту пору я свел ее с художниками — она ведь самородок, о тени, о красках, о композиции не знала. И директор этот момент усек, тот момент, когда я ее из школы вез к одному бородатому в студию. И дело завели немедленно, о совращении, разумеется, девчонку стали допрашивать, справку от врача потребовали. Представьте себе, справку ей дали о невинности. Аня, не будь дурой, создала шедевр — плакат на мотив известного всему миру творения: «А ты вступил добровольцем?» Помните этот плакат Моора, чудо искусства? Безжалостная фигура защитника революции, глаза, расширенные ненавистью к врагам, в глазах и укор, и призыв, и презрение к тем, кто не отзовется. У Ани получилось: небесно-голубая дева, библейский овал лица, обнажена до пояса, в вытянутой руке бюстгальтер, в глазах эдакая шаловливость школьницы. Надпись: «А ты сохранила свою невинность?» Что началось, что началось... Невообразимо. Девчонки с ума посходили, толпами бегали за справкой, родители безумствовали, делегацию в министерство отрядили, комиссия нагрянула, директора куда-то перевели, завуча тоже убрали, но и мне посоветовали уносить ноги, а когда я по недотепству заупрямился, то эти перед законом дрожащие законники такую беззаконную запись в трудовой книжке нарисовали, такую... Вы не смотрели мою трудовую книжку, Вадим Алексеевич?

— Вы же знаете: я никогда не читаю того, что один человек написал о другом и передал третьему.

— А надо бы интересоваться, что первый и третий думают о нас, всегда вторых!.. Что я на всю жизнь запомнил, так педагога старого, во главе комиссии. Такая боль в глазах его была — не опишешь! Не передашь боли этой! На меня она перенеслась, я истину понял, прочитал программу народного просветительства на многие годы вперед. Ни строчки помимо учебника! Сидеть сложа руки, бездействуя, ибо любое действие, не одобренное методическим советом, вызывает такое противодействие, при котором растаптывается та идея, носителем которой и является совет. Бездейстовать, короче, надо и учителю, и директору. Чуть шевельнешься — и под угрозой уничтожения сама школа. Обоюдная зависимость, в одной упряжке конь и трепетная лань!.. С волчьим билетом ходил я по Москве, потрясенный и развенчанный, я тогда понял, в чем героизм советского народа. Великое самоограничение и великое самосохранение.