- Юсуф! Юсуф! Зайди за мамой! Пришли маму!

Но, услышав торопливо удаляющиеся шаги, проговорила:

- Ох, горе!.. Не слыхал!

Саляхаттин-бей снова застонал. К его лицу приливала кровь и тотчас же отливала, когда кончался очередной приступ. Муаззез протянула ему чашку с водой, которую оставил Юсуф, но отец оттолкнул ее.

- Скорее… принеси… эфир!

Муаззез вскочила. Когда она подошла к двери, то услышала, как он глухо простонал:

- Дети мои!

Оглянувшись, она увидела, что он лежит ничком на постели, хотела было вернуться, но отец приподнял голову, и глаза его говорили: «Нет!»

Муаззез, не зная, что делать, секунду постояла на пороге. Смотревшие на нее глаза отца говорили: «Ступай!», но в то же время неудержимо притягивали ее, не давали отойти.

- Неси… скорее! - бессильным голосом прохрипел С аляхаттин-бей.

И тогда Муаззез как сумасшедшая взлетела наверх. Открыла стенной шкаф в спальне родителей. Она знала эту белую бутылочку с зеленой этикеткой. Схватив ее дрожащими пальцами, понеслась вниз. Деревянные ступени скрипели и шатались под ногами, прикасавшимися к ним всего лишь на мгновение.

Спустившись вниз и подбежав к двери комнаты, она вскрикнула. Отец, вытянувшись, лежал у самого порога. Руки его были протянуты вперед, словно он хотел обнять того, кто вот-вот сюда войдет.

Муаззез принялась его трясти.

- Папочка… Папочка… Посмотри на меня. Папочка, посмотри, я принесла эфир!

Она приподняла его голову и, вытащив пробку зубами, поднесла к его носу бутылку.

Тут она почувствовала, что руки у нее мокрые. Она замерла и, пораженная, посмотрела отцу в лицо: из полуоткрытых глаз Саляхаттина-бея по щекам катились горячие слезы и, не успев остынуть, капали на руки дочери.

Вскоре Юсуф привел врача. Они перенесли Саляхаттина-бея на постель. Врач послушал его сердце, приоткрыл веки, посмотрел, потом снова закрыл их кончиком указательного пальца. С печальным видом он покачал головой и произнес:

- Да продлит Аллах дни остающихся в живых!

На следующее утро перед домом каймакама было настоящее столпотворение. Население Эдремита собралось, чтобы отдать последний долг и выразить искреннее участие человеку, который около десяти лет управлял их городом и почти не нажил себе врагов. До самой мечети на площади Байрамйери люди сидели вдоль стен. Народ безотчетно чувствовал, что вместе с этим человеком уходит в прошлое и покой Эдремита. В этом городке, оторванном от всей страны, жил каймакам, поглощенный его делами. С его уходом этот городок остался беззащитным под колесами времени, которое катило все быстрее и быстрее.

Юсуф, изжелта-бледный, стоял перед дверью. Слыша плач, доносившийся из дома, он сжимал зубы, но не мог сдвинуться с места. Он никак не мог поверить в случившееся, которое казалось ему страшным сном. Лицо его так перекосилось, что никто не решался к нему подойти.

В какой-то момент Юсуф попался на глаза Хасипу-эфенди, который сновал взад и вперед, занятый похоронными делами. Старик остановился. Сам он вдоволь выплакался, но Юсуф не плакал, и это испугало Хасипа. Он взял Юсуфа за плечо.

- Ступай, сынок, прогуляйся!

Старик с самого утра носился по городу и совсем измучился. Как только выдавалась свободная минутка, он садился где-нибудь в уголке, поднимал очки на лоб и плакал; слезы, стекая по седой бороде, капали на одежду. Не будь его, каймакама так и не вынесли бы из дому. Муаззез и Шахенде лежали наверху в беспамятстве, над ними стояли соседки. За мочалками из пальмового волокна, за мылом к муэдзину - повсюду бегал Хасип-эфенди. Он успевал заглянуть и наверх, тщетно пытаясь успокоить женщин.

Юсуф не хотел видеть Муаззез. Вернее, боялся остаться с ней наедине. Ему казалось, что тогда они еще яснее поймут, как велика их потеря, и не вынесут такого сильного горя. К тому же видеться с Муаззез в присутствии множества соседок было бессмысленно и мучительно.

Юсуф спустился с каменных ступеней и свернул на боковую улицу. Провожаемый взглядами людей, рядами сидевших под стенами домов, дошел он до мечети. Он мог бы пойти дальше, может быть, даже уйти из города, но вдруг почему-то остановился, поднял голову и посмотрел на балкончик минарета. Хватающие за душу призывы Сары-хафыза проводить в последний путь каймакама, волнами разливавшиеся по городу, приковали Юсуфа к месту.

Он не бывал в мечети, не творил намазов, не был привержен вере и обрядам. И его отец, Саляхаттин-бей, был, по выражению Шахенде, «красным гяуром». Но вопль, который, как острая стрела, вонзался в сердца людей, сидевших на этой площади, поразил его. Этот голос не имел никакого отношения к вере. Сары-хафыз, видевший каймакама в мечети только по праздникам, знал, что он вовсе не был религиозен и не стал бы читать по нем молитвы с таким чувством. Не служитель Аллаха, а человек, почувствовавший весь ужас смерти, обращался сейчас к умершему. Юсуф был уверен, что каймакам, который покоился сейчас в саду около дома, слышит и понимает этот голос, то возвышающийся, дрожащий от отчаяния, то понижающийся и затихающий в безропотной покорности. Может быть, даже отвечает ему. Время от времени голос Сары-хафыза звучал еще более скорбно и выразительно. Юсуф прислонился к тополю. Он весь дрожал от благоговейного страха, слушая этот разговор между Сары-хафызом, который говорил сейчас от имени всех живых, трепетавших перед смертью, и покойником, лежавшим в саду.

Юсуф и прежде, когда ему случалось вставать рано утром, слышал, как Сары-хафыз читает призыв к молитве. Его голос производил на него тогда не больше впечатления, чем любой другой красивый голос. А сейчас главным было то, что выражает. Хотелось пасть ниц, зарыться лицом в землю и ни о чем не думать. Вскоре Юсуф увидел, что все поднялись и направились к мечети. Он тоже принял участие в заупокойном богослужении. И, опустив голову, вместе с безмолвствующей процессией в каком-то забытьи дошел до кладбища.

Весь этот день и последующие дни он продолжал пребывать в забытьи. Муаззез, ожидавшая от мужа слов утешения, испугалась его состояния.

- Юсуф, приди же в себя! Если ты будешь так вести себя, что станет с нами?

Лишь услышав это невольно вырвавшееся предостережение, Юсуф немного очнулся. Теперь он один в жизни. Вернее, один обязан заботиться еще о двух людях. Опереться больше не на кого.

Отныне он уже не мог раздумывать: «Как мне устроить свою жизнь? Достойно ли меня это дело или нет?» Он знал, что его жизнь должна будет подчиниться предъявленным ей требованиям. Собственно, так было и раньше. Но тогда он считал, что в любой день может изменить свою жизнь, и это придавало ему смелость и уверенность.

Теперь он почувствовал, что уверенность эта испаряется, что неведомое будущее простирается перед ним, как пропасть, и вынужден был покориться своей судьбе. Но где-то в глубине души все еще жила надежда, что покорность эта временная, в один прекрасный день снова появится возможность поступать так, как он желает. И эта смутная надежда не позволяла ему поверить в то, что пыльная комната, куда он снова стал ходить через несколько дней после смерти отца, - отныне его последнее и постоянное прибежище.

Недели три все шло по-прежнему. Юсуф, увидев, какой мучительной может быть жизнь, старался особенно не задумываться над будущим. По вечерам, вернувшись домой, он умывался, садился на тахту и смотрел, как Муаззез собирает на стол. Молодая женщина, вдруг разом потерявшая всю свою веселость и жизнерадостность, избегала оставаться с мужем наедине. Стоило им встретиться взглядом, как они сразу вспоминали о несчастье, и у обоих на глаза наворачивались слезы. Шахенде, всегда хмурая, заплаканная, подойдя к столу, делала несколько глотков, тут же удалялась в свою комнату и принималась стонать: «Ох, горе, горе!» Она была совершенно разбита и подавлена. За день она обходила по крайней мере пять-шесть соседок. Каждой гостье, являвшейся в дом, каждой соседке, у которой она бывала, Шахенде со слов Муаззез описывала смерть Саляхаттина-бея. С каждым разом этот рассказ обрастал все новыми подробностями, и каждый раз соседки и гостьи все громче голосили вместе с ней.