Единственным существом, по отношению к которому он не стеснялся проявлять свои чувства, была маленькая Муаззез.

Когда Муаззез топотала по комнате пухлыми, будто ниточками перевязанными ножками, мальчик следил за ней с легкой улыбкой, потом осторожно, точно боялся разбить, брал ее на руки и тихонько гладил. И девочка, как ни с кем другим, была ласкова и мила с Юсуфом. Она хватал его за нос, за волосы, а когда Юсуф, взяв' ее под мышки, легонько подбрасывал, откинув головку, заливалась смехом. Но игры с маленькой девочкой не могли облегчить душу Юсуфа. Стоило ему взглянуть через окно в сторону Куюджака, как его сковывало оцепенение, он опускал Муаззез на пол и задумывался.

Тогда она, словно что-то понимая, молча отходила в угол и смотрела на Юсуфа большими грустными глазами.

Так продолжалось до тех пор, пока Саляхаттина-бея, по установившейся традиции, не перевели в далекие от Куюджака края - в Эдремит.

В Эдремите Юсуф впервые пошел в школу. Но его учение продолжалось недолго.

В то время Юсуфу было лет десять. Был он бледный, худой, но сильный и выносливый мальчик. Глядя на него, никто не сказал бы, что его побаиваются и мальчишки постарше, даже если их много. Тем не менее в уличных драках, Юсуф, правда, не всегда принимал в них участие, он нередко был главарем и один выходил против пяти-шести противников. Но не сила и храбрость Юсуфа больше всего пугали мальчишек, а непоколебимое хладнокровие и твердая уверенность в себе, сквозившие в каждом его движении.

Учеба тяготила Юсуфа. Как только он выучился читать, всякий интерес к учению у него пропал. Он говорил, что ради каких-то «чепуховых» знаний не желает якшаться с «бейскими сынками». Это дало Шахенде повод для новых нападок. Часто доставалось и Саляхаттину.

- Разве не говорила я тебе, бей, что этот мальчишка - сущая беда на твою голову. Не выйдет из него ничего путного. Руку даю на отсечение. Он будет жалким носильщиком или разбойником с большой дороги. И никто, кроме тебя, не виноват в этом.

- Ну хорошо, женушка, - успокаивал ее муж, - чего ты хочешь от мальчика? Подожди, пусть подрастет. Может, и приохотится к ученью. Ведь года еще не прошло, как мы его взяли из деревни. Он тоскует по воле, не привык к городу.

- Дело твое. Но если этот поганец будет продолжать безобразничать, я заберу дрчь и уеду. Можешь оставаться со своим любимым Юсуфом.

Саляхаттин-бей в довольно резких выражениях давал ей отповедь - ведь она уже не раз угрожала ему уехать, забрав свои пожитки, и тем не менее оставалась. Но если душе ее угодно, то скатертью дорога. Отец, заведующий складом «Режи» («Режи» - сокращенное название «Табачного управления Османской империи» - табачной монополии, которая была выделена в особую концессию и находилась в руках французских капиталистов) в Назилли, вряд ли примет ее с распростертыми объятиями. А потом Саляхаттин-бей добрых полчаса пытался успокоить жену, которая билась в истерике.

Ему самому не нравилось, что Юсуф не желает учиться, но, зная странный характер мальчика, он не решался настаивать. Не раз он спрашивал:

- Ты почему не хочешь ходить в школу?

- Я уже выучился читать! Чего еще надо?

- Этого недостаточно, дорогой. В жизни надо многое знать.

- Придет время, узнаю.

- Послушай, сынок, ведь проще узнать все это от учителя.

При упоминании об учителе мальчик презрительно кривил губы.

- Учитель воспользовался бы своими знаниями, если бы от них был бы толк. Ты вот ученый человек, а что с того? Мой отец ничему не учился, а в доме его слушались больше, чем тебя.

И Юсуф тихо и доверительно добавлял:

- Вот матушка Шахенде ворчит ночи напролет: а ты ничего не можешь поделать. На что же тогда твоя ученость?

В этих детских словах было немало правды. И то, что мальчик своим умом дошел до понимания такой простой истины, огорчило Саляхаттина-бея. Он решил оставить Юсуфа в покое. Шахенде, хотя и ругалась, в глубине души была довольна. Поручив Муаззез Юсу-фу, она могла гулять сколько душе угодно. Ей не приходилось испытывать неудобства, таская дочь повсюду за собой, или волноваться, оставляя ее дома одну.

Так вот и рос маленький Юсуф, - как дикое инжирное деревце на развалинах городской стены, - трудно и немного нескладно, но зато гордо и независимо.

В те годы Эдремит, расположенный на склонах трех холмов - Гамтепе, Ибрахимдже-кёй и Тавшанбай-ыры, - был довольно большим и приятным касаба (Касаба - город, поселок).

Пересекая его из конца в конец, вдоль мощеных улиц протекали две речушки, которые соединялись у Нижнего рынка, а чуть пониже общим потоком впадали в реку Бюкжчай, огибавшую город.

Стоило взобраться на один из холмов, и глазам открывалась редкостная панорама. Густая листва инжирных деревьев, кроны тута и олив почти совсем закрывали замшелые, почерневшие черепичные крыши домов; высокие белесые тополя, одиноко стоявшие на окраинах, в центре, вдоль речушек, тянулись прерывистыми цепочками; среди яркой зелени высилось более двадцати ослепительно белых минаретов, и смотревшему издали казалось, что они слегка раскачиваются, точно так же, как тополя; тускло поблескивал огромный свинцовый купол соборной мечети Куршунлу на Верхнем рынке. В этой картине была такая же стройность и гармония, как если бы она была создана художником.

Весь город - скопление черепичных крыш, деревья, минареты - был опоясан светлой зеленью виноградников и садов, а вокруг этого зеленого пояса, насколько хватало глаз, были разбросаны темнолистные оливковые рощи.

Вид центральной части города говорил о том, что там живут ремесленники и торговцы средней руки. Вдоль узких улочек теснились деревянные, похожие друг на друга, но довольно красивые домики, с садом при каждом. Возвышавшиеся среди них большие оштукатуренные особняки городской знати, с широкими двухстворчатыми дверьми и запыленными изображениями военных кораблей на выступах вторых этажей, нависавших над улицей, казались сказочными дворцами.

Особняк Саляхаттина-бея находился в районе Бай-рамйери, вдали от Нижнего рынка и Греческого квартала, где обычно жили приезжие чиновники. Дом стоял на углу улицы, позади него был большой сад. С краю сада протекала мелкая, по колено, речушка, в которой мальчишки били рыбу обрезами, сделанными из бочарных обручей. Перед домом, на площади, стояла мельница; большой жернов при помощи деревянных ручек с шутками и смехом крутили женщины. В том месте, где речка становилась глубже и шире, ребята постарше устраивали утиные бои.

Здешние мальчишки, подобно взрослым, были разделены на классы и группы, но принципы этого деления были совсем иными. Наибольшим влиянием и авторитетом пользовались «добропорядочные смельчаки» - озорные, но рассудительные ребята. Они не дрались по пустякам, но если уж вступали в драку, то даже угроза смерти не могла заставить их отступить. Маленькие и слабые всегда находились под их защитой, они улаживали все ребячьи раздоры по-доброму или, если это было необходимо, силой. Короче говоря, они командовали при всех обстоятельствах. В большинстве своем это были дети небогатых или совсем бедных, но честных ремесленников. Они служили в лавках мальчиками на побегушках или помогали родителям.

Другую группу составляли воспитанные и благонравные тихони. Почти все они ходили в школу, были прилежны и никого не задирали. Когда их задевали, они, не отвечая, шли своей дорогой. Если же приходилось совсем туго, с плачем бежали жаловаться родителям. Но покровительство «добропорядочных смельчаков» было для них более надежной защитой. Благонравные тихони пользовались особенной любовью женщин и стариков и были предметом гордости своих мамаш.

Но были в квартале и бессовестные драчуны. Эти тоже ничего не боялись, но, в отличие от первых, были безрассудны - постоянно дрались, хулиганили, по целым дням стравливали уток, играли в расшибалочку или камнями сбивали ягоды с шелковиц в соседних садах. Они были грозой всей округи и особенно благонравных детей.