Юсуф хотел было что-то возразить, но Саляхаттин-бей остановил его жестом руки.

- Погоди, не отвечай, - и, наклонившись к нему, добавил: - Ты думаешь, я сюда от радости прикатил? Неужто вы оставите меня одного? Разве этого я ждал от тебя и от дочери? Как же вы уедете, бросив меня на Шахенде? Кто у меня есть, кроме вас… А ведь это последние дни моей жизни… Конечно, я могу, Юсуф, если захочешь, остаться здесь с вами. Но тогда тебе придется кормить и жену, и меня!..

Юсуф растерялся, но понял, что каймакам сказал это не в шутку и не спьяна, а заранее обдумав.

Если бы Юсуф был совершенно свободен в своих поступках, то у него не было никакого права разлучать этого человека с дочерью. Не в силах скрыть последнюю мучавшую его мысль, он сказал:

- Кто знает, какими глазами на нас там будут смотреть?

- Какими глазами? Но разве вы не обручены? Разве это стыд? Разве это грех? Раз я даю согласие, никто слова не посмеет сказать!

- Вам лучше знать! - ответил Юсуф. Саляхаттин-бей, словно только и ждал этого ответа,

выпрямился и сказал:

- Ладно. Ступай спать. Я тоже устал. Встаньте завтра пораньше и меня разбудите.

Юсуф поднялся. Снова поцеловал отцу руку и вышел. Наверху, в своей постели, ничего не ведая, спала Муаззез. Юсуф, кг раздеваясь, сел у изголовья ее постели. Лунный луч, проникший в комнату сквозь деревянную решетку, тихонько подбирался к лицу девушки. Глядя на этот медленно ползущий по комнате луч, на тени, Юсуф уснул.

Исмаил постелил каймакаму внизу и ушел; Саляхаттин-бей, не раздеваясь, растянулся на постели и уставился на кувшин с ракы, тускло поблескивавший в-красноватом свете догоравшей лучины. Ему хотелось что-то додумать, но он никак не мог ухватиться ни за одну мысль, вертевшуюся у него в голове. Глаза его медленно закрылись, и он захрапел.

Жизнь вошла в свою колею быстрее, чем можно было ожидать. По возвращении в Эдремит каймакам около недели поил в своем доме близких друзей, а женщины веселились наверху. Так была отпразднована свадьба Юсуфа и Муаззез. Комната на верхнем этаже, выходившая на улицу, была отдана молодоженам. Им устроили постель с розовым атласным одеялом и подушками, шитыми золотом. Занавеси на окнах были перевязаны широкими лентами с золотым галуном. У стены напротив двери поставили комод с зеркалом, настольными часами и лампой с двумя стеклянными шарами.

Юсуф вместо шапки стал носить красную феску, вместо туфель без каблуков - штиблеты на резинках. Шаровары зеленого цвета он сменил на темно-синие гладкие брюки. Теперь он ничем не отличался от городских эфенди.

Шахенде, в ужасе от происшедшего события, которое она считала катастрофой, в доме почти не раскрывала рта, не удостаивая словом ни дочь, ни зятя. Она почти не бывала дома, и Юсуф отнюдь не был огорчен этим. Если бы эта женщина вовсе не приходила домой, было бы еще лучше. Старея, она стала питать все большее пристрастие к румянам, красила волосы какими-то травами, мазала брови сурьмой, а ее дружба с приятельницами постепенно превратилась в бесконечные сплетни.

Когда Юсуф слышал голос Шахенде, которая возвращалась по вечерам, звеня браслетами, его начинало мутить, он звал к себе Муаззез и не отпускал ее больше вниз.

Если бы не отец, он ни минуты не оставался бы здесь, а взялся за любую работу и сам бы кормил себя и жену. Но моральные обязательства по отношению к отцу, которые он почувствовал на себе в ту ночь, проведенную в деревне, привязывали его к этому дому.

Как и прежде, он не был ничем занят и слонялся без дела. Так как урожай был убран, он не заглядывал и на поле. Иногда он по целым дням не выходил из дому, смотрел, как Муаззез вышивает, или перелистывал отцовские книги. Проводя в доме целые дни, наедине с женой, он изредка вспоминал Кюбру. С тех пор как она ушла вместе с матерью, от них не было никаких известий, они исчезли из жизни Юсуфа так же внезапно, как и появились. Юсуф никак не мог разобраться в своих чувствах к этой девочке с бледным лицом и тревожным взглядом, и каждый раз, вспоминая о ней, расстраивался, чувствуя, что устал от вопросов, которые не в состоянии разрешить.

Это ощущение и томило его, и удивляло; в нем постоянно жила уверенность, что он еще встретится с Кюброй. Он чувствовал себя так, будто бросил какое-то дело недовершенным и ему предстоит его обязательно докончить. Поэтому он верил, что в один прекрасный день Кюбра предстанет перед ним вновь, и он тогда завершит это дело.

Он хоть и знал, что все это пустое, не мог выкинуть из головы и иногда часами сидел, погруженный в размышления.

Тогда Муаззез, в душе все еще немного побаивавшаяся Юсуфа, тихонько подходила к нему и, усевшись рядом, смотрела ему в лицо с любопытством и тревогой. Она любила его до безумия, но до сих пор никак не могла понять, что за мысли таятся в его голове. Она любовалась его лицом, каждой его черточкой. Особенно нравилась ей прямая линия, которая шла от завитков волос на макушке к затылку; она всегда вызывала в Муаззез желание поцеловать ее. Не очень широкий, с небольшой складкой, лоб мужа, его нос, соединявшийся со лбом без впадинки, всегда плотно сжатые губы пробуждали в Муаззез чувство, похожее на благоговейный страх, и она нередко безо всякой причины с плачем бросалась к нему на грудь и, как безумная, принималась целовать любимое лицо.

Юсуф с едва заметной улыбкой гладил Муаззез, и губы его шевелились, словно он что-то говорил про себя.

Однажды Муаззез, рыдая, пробормотала:

- Юсуф!.. Юсуф!.. Я боюсь тебя!

От этих слов Юсуф неожиданно вздрогнул и, взяв жену за плечи, отстранил ее от себя. Он пристально вгляделся ей в лицо. Ее глаза, ресницы, трепетавшие, как крылья бабочки, чуть опущенные вниз, дрожащие губы, все это свежее, как цветок, лицо почему-то вдруг вызвало в нем печаль. У него захватило дыхание. Он привлек ее к себе и крепко обнял в предчувствии неведомо откуда грозящей беды. Ее головка поникла, глаза были полны слез. Ее тело, дрожавшее в его объятиях, жгло его огнем. С горечью кусая губы, он уставился на темную стену и, не двигаясь, просидел так несколько часов.

Воспоминания о ночах, которые он провел, задыхаясь от страха перед неизвестностью, отныне не покидали его, и он становился все мрачнее, все неразговорчивее. Но Муаззез открывала по утрам глаза, смотрела на мужа невинно и радостно, как ребенок, с беззаботной улыбкой, и весь день, как птица, порхала по дому. Юсуф немного отвлекался, глядя, как Муаззез хлопочет то в доме, то в саду. Она чувствовала себя хозяйкой и ничего не давала делать все больше впадавшей в детство старой служанке: даже помогала стряпать и стирать белье. Вставала она рано, сбегала вниз в белом ночном халате с открытой шеей и руками, приносила Юсуфу завтрак: бекмез, бурдючный сыр и домашний хлеб. Ее светло-каштановые волосы, заплетенные в две толстые косы, покачивались на бегу, ее ступни, выскакивавшие из просторных для нее домашних туфель, казались крошечными. Из-под длинного халата слегка виднелись лодыжки, когда она садилась, приоткрывая стройные ноги в золотистых волосках.

Муаззез стелила на тахте салфетку, расставляла еду, принесенную на медном подносе, и звала Юсуфа. Усевшись бочком и свесив с тахты ноги, они принимались есть. Юсуф неотрывно следил за женой. Муаззез брала тонкими белыми пальчиками хлебец, разламывала его посередине и протягивала половинку Юсуфу. Иногда она, сбросив с ноги туфлю, поддевала ее пальцами и незаметно играла ею. Юсуф заглядывался на ее ноги с длинными пальцами и удивлялся их стройностью, красотой и нежной кожей.

О Господи, как прекрасна была эта девочка, как любил ее Юсуф! Чистый юноша, ничего до сих пор не знавший о женщинах, боготворил жену. Все его мысли невольно вращались вокруг нее. Он не представлял себе смысла жизни без Муаззез. Вспоминая то время, когда ему грозила опасность потерять ее, и те дни, когда он сам отталкивал ее, он удивлялся и спрашивал себя: «Как мог я так поступать?»