Любая женщина, потерявшая близкого человека, считала для себя обязательным соблюдение такой церемонии. Соседки также были на этот счет очень внимательны. Они замечали малейшее упущение в церемонии оплакивания покойного и никогда не пренебрегали возможностью принять деятельное участие в ее горе.

Вот почему Шахенде, возвращаясь домой поздно, усталая, измученная, после соседских угощений, ничего не ела и своей неслабеющей скорбью подавала достойный пример верности.

Муаззез, чтобы не огорчать Юсуфа, старалась сдерживать себя. Теперь она еще больше дорожила своим мужем, во многих привычках и повадках которого она узнавала отца. Но днем, когда ни Юсуфа, ни матери не было дома, она позволяла себе немного отвести душу и, вынув из шкафа сложенную в узел одежду Саляхаттина-бея, припадала к ней лицом и заливалась Слезами. Вечером, сидя у окна, она, услышав шаги случайного прохожего, вскакивала, ожидая, что вот сейчас раздастся стук и войдет отец. Она не верила в его смерть. Не верила, что он больше никогда не постучит в дверь, не попросит ее набрать воды из колонки для умывания, никогда больше не будет ходить по дому, седой, в длинном ночном халате. Он должен когда-нибудь снова прийти. Непременно должен.

Когда же раздавался стук в дверь и входил Юсуф, ее сердце сжималось от разочарования и радости, а на лице появлялась жалкая улыбка.

Они хорошо понимали друг друга и не хотели говорить об отце, проливать о нем слезы, слыша стоны Шахенде. Но, как только взгляд их падал в угол, где каждый вечер после ужина сидел и перелистывал свои книги Саляхаттин-бей, оба опускали голову и подолгу молчали.

Оказывается, Саляхаттин-бей, считавший себя в свои сорок шесть лет стариком, наполнял собою весь дом. Четырехкомнатный дом опустел. Служанка Эсма все еще не возвращалась от снохи, да и вряд ли вернется. И семья, в которой оставалось теперь три человека, казалось, занимала лишь угол в одной из комнат, а весь остальной дом был пуст. Нет, не пуст, а заполнен тенью умершего.

Шахенде и раньше если не бранилась, то молчала. Муаззез никогда не решалась первой вступить в разговор, а Юсуф от природы был несловоохотлив. В этом доме говорил, шутил, задавал вопросы и даже пусть в трех-четырех словах, но все же рассказывал новости один Саляхаттин-бей. Когда его не стало, на обитателей дома напала растерянность. Вертелось, вертелось мельничное колесо и вдруг остановилось. Тихо стало, а в ушах все еще гул стоит.

Вряд ли такие люди, как Муаззез и Юсуф, смогли бы быстро пережить свое горе, но последовавшие события не дали им замкнуться в своем горе.

После смерти каймакама недели две его обязанности исполнял старший чиновник управы - начальник отдела купчих крепостей. Потом прибыл новый каймакам, довольно молодой человек по имени Иззет-бей. Не успел он вступить в должность, как созвал в управе именитых граждан города. Страна, - сказал он на собрании, - переживает трудные дни. Можно ожидать, что не сегодня завтра броненосцы врага войдут в Эдремит-ский залив и даже станут обстреливать город. Чтобы понять всю серьезность положения, эдремитцы не должны дожидаться этой минуты, а уже сейчас объединиться с властями, и так далее.

Среди тех, кого вызвали в управу, были все богатые люди округи. К ним и адресовал новый каймакам свою речь. Считая себя здесь самым важным человеком, во время беседы он даже не взглянул ни на председателя суда, ни на муфтия (Муфтий - духовное лицо, богослов-правовед, решающий на основе мусульманского права сложные юридические вопросы и возглавляющий орган духовного управления), ни на кадия (Кадий - духовное лицо, выполняющее обязанности судьи в вопросах семейного, религиозного и отчасти наследственного права). Несомненно, он хотел дать им почувствовать, что сейчас, в военное время, гражданский начальник обладает самыми широкими полномочиями.

Когда в городе стало известно, что на вторую ночь после прибытия каймакам пьянствовал с несколькими местными богачами в кофейне «Чынарлы», видавшие виды чиновники определили:

- По повадке видно: прислали в Эдремит лихоимца. Пока карман не набьет, не уедет.

Но Иззет-бей не очень походил на любителя набивать карманы. Он был слишком щедр и падок до развлечений. Поскольку самым главным делом в этом маленьком городке стало теперь следить за новым каймакамом, то сведения о его интимной жизни и поведении в малейших подробностях передавались из уст в уста и комментировались на тысячу ладов.

Юсуф увидел нового каймакама в первые же дни после его прибытия в город. Он сидел за своим столом, вертя в руке камышовое перо, как вдруг дверь распахнулась и появилась вначале голова, а потом хилое тело Иззет-бея.

Волосы у него были грязно-рыжие, усы и брови чуть потемнее. С виду ему было лет тридцать пять. Его тусклые голубые глазки так и бегали по сторонам, и свои слова он подкреплял пояснительными жестами длинных худых рук. Он спросил каждого, как его зовут, потом подошел к Юсуфу и оперся руками о стол.

- Ты что делаешь?

- Секретарствую, эфенди.

- Дорогой мой, я не о должности спрашиваю, а чем ты занимаешься.

- Делаю все, что поручат, - замявшись, ответил Юсуф.

Чиновник, неотступно следовавший за каймакамом, сложив на груди руки, пояснил:

- Это зять покойного Саляхаттина-бея, эфенди.

- Вот этот? - многозначительно переспросил Иззет-бей.

- Да, эфенди.

Юсуф стоял за своим столом и не мог оторвать взгляда от рук каймакама. Ногти на этих костистых, покрытых рыжими волосами руках были короткие, сплюснутые и кривые. В жизни Юсуф не видел таких уродливых рук, он с удивлением следил за их движениями. Задавая вопросы, каймакам жестикулировал одной рукой, а пальцами другой в это время постукивал по столу.

Он говорил с легким румелийским акцентом, всячески стараясь его скрыть. Юсуф вначале не почувствовал этого, но когда каймакам спросил: «Вот этот?», Юсуф сразу же заметил акцент, знакомый по манере разговаривать старой служанки.

Оглядев стены и перелистав несколько прислоненных к ним больших старых реестров, каймакам сказал:

- Ладно, работайте, - и вышел.

Каймакам произвел на Юсуфа неприятное впечатление. Он никак не мог забыть его голубых глаз - они, казалось, пачкали все, на чем останавливался липкий взгляд уродливых рук, которые несколько минут шевелились у него на столе.

Как нагло, как презрительно задавал он свои вопросы!

Когда он спрашивал людей, как их зовут или что они делают, казалось, что с его губ неслышно слетает еще одна фраза, сразу же доходившая до сознания того, к кому он обращался: «Неужели и ты человек?» Презрение, написанное на его лице, смешанное с жалостью, когда он обращался к старикам, к Хасипу и Нури-эфенди, стало еще более явным, как только очередь дошла до Юсуфа. Когда взгляд его упал на державшую перо правую руку Юсуфа, на которой не хватало большого пальца, он, не в силах, казалось, удержаться при виде столь комичного зрелища, растянул свое лицо в улыбке, показав желтые ровные зубы.

Когда же Иззет-бей спросил: «Вот этот?», Юсуф не на шутку встревожился. Значит, этому типу уже говорили о нем! Интересно, что? И кто говорил? Размышляя над этим, Юсуф почувствовал, как нелепо его положение здесь. «Зять бывшего каймакама!» Если и раньше, когда отец был еще жив, его раздражали робкие, но недвусмысленные взгляды чиновников, то теперь ему придется переносить их презрительное и, может быть, даже издевательское отношение.

- О чем задумался, сынок? - обернулся к нему Хасип-эфенди.

- Ни о чем, отец.

- Понравился тебе этот человек?

Юсуф пожал плечами. Хасип-эфенди грустно покачал головой.

- И мне он не приглянулся.

- Говорят, каждый вечер он выпивает с кем-нибудь из беев, - с обычным своим мрачным видом вмешался в разговор Нури-эфенди, перестав бормотать молитвы.

- А разве покойный смог бы сидеть с этими типами за одним столом и веселиться?! - откликнулся Хасип-эфенди. - Он даже на приемы к беям не ходил, хотя знал, что никто не подумает о нем дурного. И это после того, как он прожил здесь десять лет, когда все уже знали, что он за человек!