Первый клюв ущипнул заднюю лапу Второго, почти игриво. Запах собственной крови вызывал у него внезапное воспоминание о норе и заставил испытать своего рода сожаление. Он ощерил зубы. Голодные птенцы плотно обступили его. Всё закончилось в один миг: его тёплое тело было разорвано на куски.

А сейчас нечто двигалось в высоте над матерью-аждархидом. Она повернула свою лёгкую, словно эскиз, голову, чтобы посмотреть вверх. В этих высоких небесах мелового периода, подпитанных богатым кислородом воздухом, пирамида хищников сложилась со всей дикостью своих наземных аналогов. Но, увидев необъятную широко раскинувшуюся тень, скользящую по подсвеченному кометой небу над самым нижним слоем облаков, она поняла, что никакой опасности не было.

Это было всего лишь воздушный кит.

Самым крупным летающим животным, которое когда-либо открывали люди, был род аждархид, который назвали кетцалькоатлем (Quetzalcoatlus). Его пятнадцатиметровый размах крыльев вчетверо превышал таковой у самых больших птиц, кондоров; он был похож на лёгкий самолёт.

Но величайший из птерозавров превышал его по величине на целый порядок.

Огромные и нежные крылья воздушного кита насчитывали сто метров в поперечнике. Его кости представляли собой нечто лишь немногим большее, чем эскиз, с внутренностью из распорок и пустот, они были удивительно лёгкие. Его рот представлял собой обширную прозрачную пещеру. Основную опасность для него представлял перегрев на прямом солнечном свету верхних слоёв воздуха, но его тело обладало множеством механизмов, чтобы компенсировать его, в том числе способностью изменять ток крови в своих огромных крыльях, и воздушными мешками, размещёнными в его теле, которые позволяли отводить тепло от внутренних органов.

Он вёл свою жизнь в том разреженном верхнем слое воздуха, который называется стратосфера — выше гор, выше многих облаков. Но даже так далеко от земли существовала жизнь: мельчайший эфирный планктон из унесённых ветром насекомых и пауков. Иногда в это вышнее царство ветер пригонял брачные рои мошек, и даже саранчу. Это было тонкое лакомство для кита, и он раз за разом черпал его своим объёмистым ртом.

Далеко внизу, если бы ему захотелось посмотреть на это, воздушный кит мог бы увидеть краем глаза маленькую драму Второго, птенцов аждархида, и самого птерозавра. Но с такой высоты эти события, такие далёкие, мало кого интересовали. Глядя вниз из своих воздушных владений, кит мог видеть кривизну поверхности Земли: яркую голубую полосу более плотного воздуха, которая отмечала горизонт, и мерцание моря в свете кометы. Небо над ним выцветало до фиолетового оттенка в зените. Он поднялся настолько высоко, что здесь было слишком мало воздуха, чтобы сколько-нибудь заметно рассеивать свет; несмотря на яркий свет, ему были видны звёзды.

Воздушный кит мог облететь вокруг земного шара, следуя за стратосферными ветрами и разыскивая восходящие токи воздуха, ни разу не коснувшись земли. Его вид образовывал разреженную популяцию — воздушный планктон не мог поддерживать жизнь слишком большому числу особей — но они были рассеяны над всей поверхностью планеты. Три или четыре раза в своей жизни он спаривался, привлечённый на высочайшие горные пики планеты врождёнными внутренними часами, которые приводились в действие движением солнца. Спаривание было формальным и неинтересным действом; такие огромные и хрупкие существа не могли позволить себе такие брачные демонстрации и ритуалы ухаживания, какие были в ходу у более приземлённых видов. Однако иногда древние инстинкты просыпались. Могли завязываться поединки, часто свирепые, почти всегда смертельные, и когда это случалось, огромные хрупкие тела дождём падали с небес, сбивая с толку наземных падальщиков.

Кит был конечным продуктом грубого эволюционного состязания, нацеленного главным образом на снижение веса; всё, что было довеском к необходимому, отметалось естественным отбором в ряду поколений, или усыхало до незначительных размеров. И поскольку здесь, в прохладной стратосфере, не происходило ничего особенного, среди этих уменьшенных органов оказался также мозг кита. В своё время этот кит был самым впечатляющим, но одновременно одним из самых глупых представителей великого семейства; его мозг, хотя и представлял собой прекрасный центр управления его сложными полётными системами, был лишь немногим больше, чем просто органическая счётная машина. Так что вид, раскинувшийся перед глазами великолепного астронавта, не значил для него ровным счётом ничего.

Лишь тёплый и насыщенный кислородом воздух позднего мелового периода позволял таким огромным и хрупким существам вырваться из тисков гравитации, и банк генов вроде птерозавровых, способный предоставить сырьё для подобных эволюционных экспериментов, не появится больше никогда. Никогда больше ни одно живое существо не займёт эту специфическую экологическую нишу, и в будущем насекомые, унесённые ветром, будут летать по воздуху по всему миру.

А люди-палеонтологи, складывая эту далёкую эру по кусочкам из фрагментов костей и окаменелых растений, мало что узнали бы об этих настоящих гигантах. Большая часть обнаруженных костей птерозавров принадлежала бы морским и приозёрным видам, потому что в таких местах окаменелости сохраняются легче всего. По сравнению с ними существа, которые властвовали на вершине мира, в высокогорных районах и на вершинах гор, оставили мало следов, потому что их местообитания были подвержены безжалостному поднятию суши и эрозии. Гималаев, самых высоких гор эры человека, в меловой период просто не существовало.

Летопись окаменелостей была фрагментарной и избирательной. На протяжении всего этого времени появлялись чудовища и чудеса, о существовании которых ни один человек никогда и ничего не узнает — вроде этих огромных летунов.

Нежнейшим движением своих огромных вытянутых пальцев передних конечностей кит заложил вираж и подплыл к особенно богатому пласту воздушного планктона.

Для Пурги жестокая ночь ещё не кончилась.

Несмотря на потерю Второго, она продолжила кормиться. Выбора просто не было. Смерть была обычным делом; жизнь продолжалась. Времени печалиться просто не оставалось.

Но, когда она вернулась к своей норе, навстречу ей из темноты вынырнула маленькая узкая мордочка с подёргивающимся подвижным носом, ясными чёрными глазами и дрожащими вибриссами: один из представителей её вида, другой самец.

Она зашипела и отстранилась от входа в нору. Она могла ощущать запах крови. Крови своих детёнышей.

Это случилось снова. Без колебаний Пурга бросилась на самца. Но он был жирным и сильным — очевидно, он умело искал пищу — и он легко оттеснил её.

В отчаянии она выбежала навстречу опасному рассвету, где уже начали шевелиться громадные динозавры, а воздух резонировал от первых далёких криков гадрозавров. Она добежала до старого папоротника, который знала, близ корней которого земля была рыхлой и сыпучей. Она быстро закопалась, не обращая внимания на влажных и копошащихся червей и жуков. Оказавшись в безопасности в своём земляном коконе, она легла, дрожа и пытаясь выбросить из головы страшный запах крови своих детёнышей.

Странный самец, обнаружив запаховые метки Пурги — запах плодовитой самки — проследовал по ним до её норы, тщательно покрывая её метки своими собственными, чтобы скрыть её от любых других самцов.

Когда он влез в нору, детёныши окружили чужака, ощущаемый им запах того-же-самого-вида подавил предупреждающую ауру не-моей-семьи. По запаху следов шерсти и экскрементов он ощущал, здесь живёт здоровая, плодовитая самка. Ему была нужна самка, но не её детёныши. Они не пахли им самим; у них не было с ним ничего общего. Без них у самки будет намного больше стимулов вырастить выводок, который будет у неё от него.

Для самца всё это было совершенно логичным. Два более крупных детёныша ощупывали ртами его живот в поисках молока, даже когда самец уже поглощал их младшую сестру.

Следующей ночью самец вновь нашёл её по запаховому следу. Он всё ещё вонял её мёртвыми детёнышами, утраченной частью её самой. Она жестоко отогнала его.