Прощаясь, поцеловались. Уже в калитке Тоушан вспомнила:
— Я и не спросила тебя: муж пишет? Как там в Ленинграде?
— В Ленинграде порядок, а мужа перевели в другую армию, на юг. Написал из Севастополя. Красивый был город, сейчас одни развалины у моря. Но ничего, отстроим, лишь бы поскорее с войной покончить. Заходи, подруга!
Глава 20. Доверие
Сегодня в вечернем институте лекций не было, и Маша пришла домой пораньше. У свекрови сидела Аделаида Петровна. Пили чай из верблюжьей колючки. Свекровь услыхала от кого-то, что верблюжья колючка содержит ценные витамины и тонизирующие вещества. Уговорила Машу взять ножницы, кошелку, надеть кожаные перчатки и пойти в пески. Там Маша настригла колючки, свекровь вымыла сухие веточки, измельчила ножницами и теперь заваривала. Чай действительно был приятный, — янтарно-зеленый, с хорошим запахом.
Женщины, видимо, спорили о чем-то, Маша застала их в середине спора. Как всегда, когда она приходила домой, ей прежде всего хотелось умыться. В прихожей сбросила платье, налила из ведра воды в жестяной умывальник и подставила руки под прохладную струю.
— Вот именно она. Эта самая тихая женщина, — настойчиво говорила свекровь. — Я не от кого-нибудь знаю, мне это в военкомате капитан рассказал, который ей сам расписку выдал.
— Тогда бы она не ходила в платье из крашеной марли…
— Так она же себе не взяла ничего.
— А почем кто знает?
— Но нельзя же всех бессовестными считать… Вы же, например, не взяли бы себе…
— Ну, я бы не взяла, вы тоже или там Маша, но в большинстве народ, знаете, какой? Непрочь, если что плохо лежит…
Она опять кого-то поносит! Любимое занятие Аделаиды Петровны. Маша обжала полотенцем вымытые руки и плечи, чтобы свежесть ушла не вся, накинула халат и вошла в комнату.
Свекровь обрадовалась, — ей требовалось подкрепление.
— Машенька, представляете: Настасья Ивановна, кассирша нашего «гастронома», вывезла из-под носа у немцев сорок восемь тысяч рублей — все деньги, какие у нее в кассе были, — она и на родине у себя кассиршей работала. Я в военкомате сегодня узнала, случайно. Вывезла в плетеной кошелке, с какой на рынок ходят; у нее ничего под рукой другого не оказалось. И в пути никому не говорила, никто не знал. Когда эшелон выгрузился, она отыскала финансовое начальство и сдала. До копейки. А сама приехала только что не голышом.
— Господи, ну нашлась одна дурочка на сотню… Люди чемоданами деньги везли — разве свои? — не вытерпела Аделаида Петровна.
— Какие люди, Аделаида Петровна? — строго спросила Маша.
— Какие, многие…
— Какие люди? Вы их видели?
— Зря говорить не будут…
— А вот вы говорите зря. Как вам только не совестно!
Аделаида Петровна замолчала. В первый раз ее обрывали так резко. Базарные слухи она повторяла с необыкновенной легкостью, с каким-то даже упоением. Словно ей доставляло удовольствие считать, что люди в большинстве своем — негодяи.
Маша налила себе чаю. В вазочке сиротливо лежали три окаменевших пряника. Маша догадалась: это из личной порции свекрови. В прошлом месяце их выдали вместо сахара, в тройном размере.
— Нет, я вполне допускаю, что встречаются и такие исключительные натуры, — сказала наконец Аделаида Петровна. — Но большинство…
— Она поступила нормально. Это не она исключение, — возмутилась Маша. — Это воры, лжецы — исключение и ненормальность. Честности человеческой удивляться нечего, но рассказывать о ней обязательно нужно. Сплетня-то всегда с длинными ногами, а хороший поступок сам о себе не кричит.
— А почему она это сделала, как вы думаете?
— Как почему? Ей же доверили. Государство доверило ей свои деньги, народ. Разве этого мало? От одного доверия крылья вырастают. Как же не оправдать его?
— Оставьте вы: доверие! Разве можно людям верить?
— Вы же верите. Вы садитесь в автобус, — разве вы не отдаете свою жизнь во власть водителя? Вы покупаете хлеб и едите, не относя каждый кусок в лабораторию, доверяете. Не хватает еще дрожать каждую минуту… Просто вы привыкли доверять и сами не замечаете этого.
— То другое дело. А вот деньги вы небось пересчитываете не отходя от кассы.
— Пересчитываю. Сами кассирши об этом просят. Ошибка бывает по небрежности, невниманию, без умысла. Но во многом другом всё строится на доверии. Возьмите врача. Или учителя. Одному мы вручаем, доверяем свою жизнь, другому — своих детей, в известном смысле даже их будущее.
— Но тут нет никаких особенностей чисто советских. Так же обстоит дело в любой стране.
— Не совсем. Конечно, любое общество — это уже общество, коллектив. Но в странах чужих, буржуазных, никому нет до тебя дела, там болеют только за себя. А мы — коллективисты, мы все заинтересованы, чтобы плохого не случилось не только с нами, но и с другими тоже.
— Коллективисты… Интересно: еще когда я училась в техникуме, у нас был секретарь комсомольского бюро. Тоже всё проповедовал о коллективизме. А сам в воскресенье удерет куда-нибудь на рыбалку или в лес. И — один. Отдыхает в одиночку. Коллективист!
Маша загорелась:
— И правильно! Коллективизм совсем не в том, чтобы ходить стадом — вместе в кино, вместе в баню. Человек нуждается иногда в одиночестве — в часы отдыха или в часы труда, смотря какой труд. И при этом можно быть настоящим коллективистом. Жить для народа. Думать не только о себе, о своей шкуре, своих шифоньерах и шляпах, но — о благе всех людей вокруг.
В калитку постучали.
Маша побежала открыть. Вскоре она показалась в саду, за окном, с письмом в руке.
— От Кости, ура! — крикнула она. — Письмо по ошибке соседям бросили в ящик, их девочка принесла. — И убежала в сад.
«Здравствуй, всегда здравствуй, душа моя Машенька!
Севастополь освобожден — и безусловно потому, что в этом участвовал я… Если б ты видел, мой маленький, что творилось тут эти недели, какой грохот стоял над Сапун-горой и Сахарной головкой! Но — читай газеты. Лучше меня об этом расскажет морской волк Леонид Соболев.
Кожа моя до сих пор ощущает белую пыль истолченной горы и свежее дыхание зеленовато-синей морской воды. Белый дробленый камень — и синее море. В Северной бухте из воды торчат остовы затопленных плавучих кранов и самоходных барж. Белое и синее, извечные морские цвета торжествуют и здесь.
Ты хочешь спросить, каков Севастополь? Камни и камни, обломки зданий, развалины круглой севастопольской панорамы (полотно успели вывезти). Люди тут живут под домами, в старых котельных, в подвалах. Да, былые сражения прошлых войн не идут ни в какое сравнение с боями второй мировой войны. Есть в нашей боевой технике такие вещицы, которые мы не решаемся называть простодушно орудиями, а именуем почтительно «системами». И с полным на то основанием.
Наш полк вышел к бухте Круглой. Каменистый берег изрыт окопами и блиндажами, среди которых торчит каким-то чудом уцелевшее маленькое деревце с надломленными ветками. В стороне пленные румыны закапывают лошадей — породистых битюгов, убитых по приказу немецкого командования.
Пока наша кухня готовила ужин, а дежурные помощники повара отправились на поиски топлива, я вышел к немецким блиндажам. Там лежали ворохи бумаг и газет, пустые бутылки с французскими этикетками, одеяла, пачки кофе.
И вот, нежданно-негаданно, я нащупал след одной «карьеры», которая достойна размышления. Она показывает логический конец всякою подлеца.
Как ни говори, во что меня ни одевай, а всё же я филолог, гуманитар. Увидев пачки газет на русском языке, я, естественно, взял их, чтобы взглянуть. Тут были «Голос Ростова», «Новое время» и другие.
И вот в «Новом времени» натыкаюсь на большую статью о блокадном Ленинграде. Подписано . В. Алов» — гоголевский юношеский псевдоним. Вспомнил я из твоих рассказов, что так почему-то подписывался в стенгазете твой соученик по университету Курочкин. Листаю дальше — и вот на первой полосе одного из номеров под кричащей шапкой «Советский профессор о большевистском аде» сообщается о публикации статьи профессора Ленинградского университета Игоря Курочкина, посвященной трагической судьбе ученых блокадного города… Статья эта — продолжение статьи. В. Алова.. В профессора произвели, чувствуешь?
