Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— А в семье у него бог знает что… — И Маша рассказала профессору печальную историю Чарыева…

Сам Чарыев несчастным не выглядел, — гордость не позволяла. Он и подшучивал над собой и держался как будто бы даже легкомысленно.

Как-то он разговорился с Машей, рассказал о своих детях. Оказывается, он был женат уже до Айгуль. В первой семье выросло трое детей. Чарыев помогал им, навещал. Он их любил.

— И у Айгуль трое, хорошо! Мне бы еще человек пять, чтобы своя футбольная команда, — говорил он, посмеиваясь. — Фамильная.

— Что ж хорошего! Дети растут без отца… Зачем вы оставили Айгуль?

— Мария Борисовна, вы тут не судья. Вы совершенно не знаете эту женщину. Я на фронте только о ней и думал, никого не замечал. А она… Она и в чужом саду сладких груш насбивает. Вы ее не знаете.

— Но ведь ей извещение о вашей смерти прислали.

— Так что ж, каждая женщина назавтра после такого извещения бегом снова замуж побежит?

— Горе ей теперь на всю жизнь, и ей и детям.

— Она не знает, что такое настоящее горе. Прошу вас больше не говорить об этом, — резко оборвал он.

А вдруг Чарыев был прав, хоть частично? Знает ли Маша этих людей настолько, чтобы судить? Как бы то ни было это драма. Семенная тяжелая драма. И женщину в этой драме осудили жестоко, несправедливо. Не было случая, чтобы с таким же пылом осудили за легкомыслие мужчину. И дети остались без отца…

Казалось, Маше легче всего было бы осудить самого Чарыева. Но и его обиду можно было по-человечески понять. Он не искал на войне тихих мест, побывал в ее жаркой пасти, война обгрызла его, — хромой! А тут еще, в награду за всё, застать дома другого… Сначала сам испытай, а потом суди.

Он был хорош собой: волевой, гордый профиль, как у индейцев с иллюстраций к «Песне о Гайавате». После ранения на щеке осталось несколько вмятин да синих пороховых узоров, но разве шрамы портят мужчину! Воин. Лицо Чарыева можно читать. Пережитое осталось в нем, в выражении его глаз.

Однажды она поймала себя на том, что ей нравится скрип его неуклюжего протеза.

Встречались они редко, — у каждого было по горло дел. Но в небольшом городе трудно не встретиться. Однажды пришлось сидеть рядом на каком-то совещании в министерстве просвещения. Чарыев был не из болтливых. Он осторожно, ненавязчиво разглядывал свою соседку. В перерыве сказал:

— Вот уедете скоро… А Туркмению как следует и не узнали.

— Почему? Я ездила по республике…

— Где еще вы увидите розы в декабре?

— Но и здесь их нету…

— Приходите ко мне: в нашем дворике розы держатся до самого нового года.

Маша нахмурилась, — никуда она не пойдет.

— А Фирюзу вы видели?

— Я была вблизи, не доехала немного: надо было свернуть в Чули, направо…

— А там красота… На Сумбаре вы не были тоже — на родине нашего Махтум-Кули? Не видели вы Туркмении!

Почему ему так важно, чтобы она узнала его край? А он продолжал говорить, рассказывать ей об Ай-Дере, о туркменских субтропиках. Она сказала, что скоро поедет в Кара-Кала за сыном, в детдом. Он с увлечением стал рассказывать ей об этих местах. Упомянул Кизыл-Арват, возле которого воевал с басмачами и погиб в начале двадцатых годов его отец.

Чарыев пригласил ее в Туркменский драматический театр, на спектакль «Бедность не порок». В театре они были втроем с его другом, пожилым рассудительным туркменом, сотрудником рукописного отдела Академии наук.

Было забавно смотреть на белокурых туркменок в русских платьях. По ходу действия они трогательно пели русские народные песни, и Маша чуть не ревела. Так же волновалась она и на опере «Евгении Онегин» в исполнении туркменских артистов. А что, разве не похоже? Почти как русские. Загримированы искусно. Только глаза слегка выдают восток.

Маша любила песни Ирмы Яунзем и Тамары Ханум, любила слушать Поля Робсона, исполняющего «Широка страна моя родная», слушать испанца Фернандо Кардону. Ратные у них голоса, разного масштаба таланты, но для Маши они все близки, она видит тут взаимный интерес народов друг к другу.

Спектакль окончился. Друг Чарыева попрощался, ушел. Остались вдвоем, — им было по пути. Впереди чернели дорожки городского сквера.

Стояла безлунная туркменская ночь. Маша едва различала спутника, шедшего рядом.

— Почему скрываетесь от меня? Почему избегаете? — спросил он неожиданно Машу.

— Разве я скрываюсь? Вот сегодня были в театре…

— А разве вы не замечаете, что со мной делается? Я одну вас вижу, ни о ком думать не могу.

Он внезапно обнял ее и притянул к себе. Она гнулась в его руках, пытаясь вырваться, а он не отпускал и говорил:

— Я думал, мы с тобой — огонь и огонь, вода и вода. Значит, не так, огонь и вода, огонь и снег?

С большим трудом она вырвалась из его железных объятий, нет не железных, — горячих, нежных, хотя и сильных. Вырвалась и побежала прочь.

— Бежишь? Ну, догнать я тебя не смогу, — сказал он зло.

Черствая бездушная женщина! Ты бежишь, пользуясь его увечьем, его слабостью. Ты, которая рождена для добра, для того, чтобы согревать, радовать людей!

Нет, она не остановилась. Снег и огонь? Но иначе она не могла. В те минуты ей показалось, что жизнь Кости — в ее руках и судьба его зависит от нее одной. Она не могла поступить иначе. Она уже знает цену счастья, цену семьи.

Глава 25. За сыном

Скоро домой, в Ленинград! Мама уже хлопочет о вызове. Его пришлют не сегодня-завтра. К отъезду надо хорошенько подготовиться, запасти всем детям шерстяные чулки, рейтузы, пальто, — здесь шерсть дешевая. Бабушка и Зою научила вязать, — девочка сама шарфик вывязала себе, умница. Чулки и прочее вяжет уборщица института тетя Шура, недорого.

Подходит время собрать всех птенцов в гнездо. Первым делом Толика надо привезти. Он в Кара-Кала, это на границе с Ираном, туда пропуск нужен. Ладно, попросим пропуск.

Маша припасла сыну одежду и обувь, — он же уходит из детского дома домой, всё свое надо. Сандалики номер двадцать четыре, она узнавала. На рынке пришлось купить, ношеные.

Маша получила свою последнюю командировку — в Красноводск, снова по набору в институт. Оттуда до Кизыл-Арвата поедет поездом, а из Кизыл-Арвата в Кара-Кала ходит автобус.

Красноводск лежит на берегу Каспия, небольшой, весь на виду, если взглянуть с моря. Улицы его прямо врубаются в горы, заканчиваясь тупиками, дальше которых — скалы.

Вдоль улиц стоят хиленькие деревья. Ниже к морю растут две песчаные акации с нежно-розовыми шапками цветов. Живут! Раньше здесь ни одной травины не было, соль и соль. Раньше сюда ссылали. Шевченко тут жил когда-то.

В гостинице из крана текла красноватая опресненная вода. Умываться ею было еще можно, а пить — невкусно. Пили привозную. Маша училась распознавать воду на вкус, угадывать, откуда она. Самая вкусная была из Кизыл-Арвата. Песня, не вода!

Идет война. Воду в Красноводске продают пол-литровыми банками, рубль банка. Рассказывают, что когда ехали эвакуированные через Красноводск, вода доходила до десяти рублей за банку.

Улучив минуту, забежала в бывший арестный дом, ныне музей двадцати шести бакинских комиссаров. Сюда когда-то привезли их, сынов разных народов, — тут были и русские, и армяне, и грузины, и азербайджанцы. Сколько было среди них умниц, талантливых людей! И все — коммунисты. Сколько сделали б эти люди, если б остались живы!

Маша заходила в городской комитет комсомола, в отдел народного образования, — здесь, как и всюду по городу, развертывался сегодняшний день истории, здесь трудились и руководили другими, теми, кто тоже трудился в суровых условиях военного времени. Здесь старались воспитывать юношей и девушек в духе традиции, завещанных бакинскими комиссарами.

Покончив с делами, Маша побежала искупаться. В купальню шли по дощатым мосткам, далеко-далеко в море. Вода и там вся была в нефти, в легких радужных пятнах. А как сладко по такой жаре окунуться в прохладную морскую воду!

53
{"b":"267514","o":1}