— Нет, нет! — запротестовала Маша. — Я далеко живу, это невозможно, чтобы вы еще время теряли. Я дойду сама.

Он взглянул на нее, — черные глаза его очень блестели. Или это блестели очки?

— Да вам вообще двигаться не следует, если уж всерьез говорить… Вот именно потому, что далеко, я не имею права оставить вас одну. Да еще в таком состоянии. Я сейчас.

Но она не дала ему одеться:

— Спасибо за всё, но провожать не надо. Нельзя меня провожать. Спасибо! Я сама.

И, выскользнув в темноту, она быстро пошла прочь.

Он подбежал к двери:

— Послушайте, как вас зовут?

Она не остановилась и не отозвалась.

Что же еще оставалось делать Маше, как не удрать? Если бы он настоял и пошел ее провожать, — могло бы завязаться знакомство. Ни к чему это. Только Костю встревожит.

Приехав в Ашхабад, Маша постаралась забыть, что она женщина. Вскоре родилась Аня. От груди ее отняла в три месяца — и снова удалось забыть, всё забыть. Работала до одури, до потери сознания. Мужчин на свете нету. Есть товарищи по работе. Верно, про одного говорят: он, про другого: она, но это чистая условность. Мужчин не бывает.

Она забыла обо всем, это ей удавалось. Но совсем недавно, в бане, растирая усталое тело жесткой намыленной мочалкой, нечаянно залюбовалась собой: белая нежная кожа, крепкое стройное тело… Женское в каждой клеточке своей, от узкой ступни до длинной гладкой шеи. Оказывается, женщина… Но какой толк! Даже помнить об этом нельзя.

Нет, не ради Кости она убежала, — ради себя самой. Не только из суеверия, на страха за Костю, — кто сейчас не знает симоновского заклинания «жди меня, и я вернусь»? Не только из страха. Еще из гордости. Она — хозяйка над словом своим и делом. Ушла, — значит, так надо было. Ей заводить знакомства ни к чему.

А ремешок-то кубанский, где ремешок? Конечно, оставила у него в комнате. Вспомнила: на стол его положила. Нет, за ремешком она не пойдет. Вот и славно, это ему моя благодарность.

Ей приснились прохладные воды реки и тугие резиновые кувшинки, качавшиеся на волнах, и острые прямые камыши, стоявшие по колено в воде. Не понимала она, что́ это — раздольная Волга или Сейм у игрушечного городка Рыльска, или капризный Псел, петляющий по широким лугам, или Западная Двина в районе Велижа, тихая, гладкая, с белой семьею берез на обрывистом берегу.

Приснились прохладные воды реки, родной реки, и разгоряченное усталое тело отдохнуло, позабыв о пятидесятиградусной жаре, позабыв о войне. Ей не снилась война, ей снились прохладные воды родной реки, а какой — она и сама не могла догадаться.

За открытым окном громко кричала верблюдица, вытянув шею, словно гусыня. Это Марта Сергеевна купила вики у туркмена, и он привел во двор уродливое животное. Туго увязанная веревками вика свисала по бокам с горба верблюдицы, как два огромных серо-зеленых пряника.

Маша вскочила, умылась, налила в блюдечко немного хлопкового масла и, помакав в него хлеб, съела свой завтрак. Чаю не было.

— Маша, больше у нас ни палки нет, не на чем вскипятить чай и подогреть суп, — сказала обиженно Екатерина Митрофановна. Не ей же, в самом деле, добывать топливо.

— И даже пыли угольной нет?

— Что вы! Давно нет ни пылинки. Я всё вылизала.

Маша вспомнила, как получила зимой ордер и пошла на угольный склад. Уголь пришлось выбирать руками, чтобы набрать хоть каких-нибудь кусочков. Кругом чернели холмики угольной пыли, давно перещупанной другими. Маша вертелась там несколько часов, вся перемазалась, стала похожей на негритянку. И вот теперь даже пыли не осталось.

Электричество в их квартале отключено вот уже месяц. Не хватает энергии на более важные нужды, на производство. Значит, электроплитка не поможет. Тут не поможет. А в центре?

Голь на выдумки хитра, говорили прежде. Эта пословица о ней, о Маше. Это она голь.

— Марта дала вчера две ножки от сломанного стола, на них я кашу сварила, — не унимается Екатерина Митрофановна. — Больше, сказала, нечего жечь. Ни полена. Надо что-то придумывать.

— Я была на складе. Ордера выдали, а дров нет. Нам полагается пятьдесят килограммов дров. Говорят, будут в конце месяца.

— Что же мы, без горячей пищи будем весь месяц?

Маша берет чистое пустое ведро, кладет в него электрическую плитку с проводом, кулек с пшеном, маленький кочан капусты, соль в спичечном коробке, ножик и ложку. Всё это покрывает старой газетой — от любопытных глаз. Берет свой портфель, набитый конспектами и книгами, и отправляется на работу.

Жестоко печет туркменское солнце! Мокрые от пота люди молча обгоняют друг друга, чтоб скорей добраться до тени, — там на секунду становится легче. На лысом глиняном косогоре над арыком стоит высокое стройное дерево айлантус. Возле него заросли маленьких айлантусов со стрельчатыми лапами листьев. У его подножия тень, хоть на один метр тень, спасающая от солнца.

Выходя из дому, Маша видит вдали перед собою айлантус и всегда торопится зайти под его зеленую резную крышу. Глядя на него, она с болью вспоминает о родных русских березках.

По пути в институт она забегает в редакцию газеты к сторожихе и просит разрешить ей поставить на время ведро. Та разрешает. Хорошая женщина, у нее не пропадет ничего.

Из института Маша возвращается днем. Заходит в редакцию, берет свое ведерко. Она знает, куда ей идти. Сейчас всюду тесно, все сгрудились, уплотнились, — ей надо пройти в отдел писем. Там всегда лишь одна сотрудница, она относится к Маше очень хорошо, даже восторженно, — всё время восхищается ее энергией. И там есть штепсель.

И вот под столом — электрическая плитка, на ней ведро с водой. Закипело — бросим туда промытое пшено, капусту. Варится кулеш, и никому не мешает. В каждом положении можно выход найти.

Маша сходила в литературный отдел, отнесла свою статью о спектакле «Русские люди». Очень трудно писать статьи, особенно отзывы о спектаклях. Но Машу учили это делать еще в детстве, еще в милом сердцу ленинградском ТЮЗе. Было ли всё это или только приснилось? Было ли детство с яркими, живыми спектаклями в театре, специально для ребят учрежденном впервые в мире?

Детство, видимо, было, потому что рецензию приняли и обещали напечатать. И кулеш сварился. Маша очень волновалась, когда в комнату перед самым ее уходом вошел ответственный секретарь редакции. Он потянул носом и недовольно спросил:

— Что это вы кухню тут развели?

Но кулеш был уже готов. Маша выдернула штепсель, засуетилась:

— Сейчас всё ликвидируем, в минуту!

Он ей никогда не нравился, — чересчур у него глаза симметричные, одинаковые. У всех людей обычно в лице есть что-нибудь асимметричное, правая сторона лица чем-нибудь отличается от левой, а у этого всё неприятно-симметрично. Деревянный какой-то. Бесчувственный. Разве он что-нибудь поймет?

На этот раз дорога с работы домой — гораздо длиннее, чем из дому на работу. Маша через каждые сто шагов останавливается. Вот наступила на арбузную корку, поскользнулась и чуть не пролила кулеш. Платье прилипло к спине. Белые дувалы кажутся раскаленными, в воздухе стоит горячая пыль. А еще считают, что тут в сентябре не жарко! Когда же покажется знакомый айлантус?

Он издали машет ей зелеными руками. Пусть он не похож на березу, пусть он не совсем родной, но он ее жалеет, он дает ей тень. Что он может ей дать еще? В нем, окруженном молодыми деревцами, тоже есть что-то материнское, и он сочувствует, наверно, ей, русской женщине, эвакуированной «в глубокий тыл»…

Маша останавливается, не дойдя до айлантуса. Перед глазами ходят круги. Внезапно ей начинает казаться, что жара спала, стало прохладней. Она проводит рукой по раскаленному лбу и чувствует, что и руки и ноги отказываются ей служить. У нее температура. Оттого и жара кажется меньше. Заболела, надо же. И ведь крепкая, ни разу еще за войну не болела. И когда собака укусила — рана зажила очень быстро. А сейчас что-то непонятное.